Полежаев посмотрел на часы, потом на Вилену. Та скрестила руки на груди и надула губки.

— Что ж, запускайте! — за двоих разрешил Полежаев.

Хабибуллин натянуто улыбнулся и вдавил скрипучую кнопку.

— В двадцать пять лет я эмигрировал в Канаду, — очень ясно и сочно сказал бегемот голосом Степана.

— Громкость нормально? — шепнул Хабибуллин

Полежаев утвердительно кивнул и устроился поудобнее.

В двадцать пять лет я эмигрировал в Канаду. Можно сказать, и бежал. Не от России, конечно, — она как раз вставала на ноги, и если и не успела еще выпрямиться во весь рост, то на полусогнутых перемещалась вполне сносно, — от себя. Вот начну с нуля на новом месте, может быть, там получится…

Не получилось. С год проживал в каких-то сомнительных кварталах, разгружал красивые, но большие фуры, гадая, заплатят или нет, без твердой уверенности в ужине, без друзей, без секса и без футбола в любимом кресле с шишкой от вылезшей пружины. Лишь одна мысль придавала мне сил, когда я с остервенением вбивал чужеземные костыли, мечтая расколоть эту землю пополам: на далекой родине мне, скорее всего, завидуют! Завидуют! Завидуют! За! Ви! Ду! Ют!..

Но однажды вдруг разом поняв, что мелким тщеславием голода не заглушишь и новые кроссовки на него не купишь, а уж тем более кожаные Nike последней модели, обозлился и начал медленно скользить под горку, постепенно набирая скорость.

Но это так, в качестве введения, исторической справки, что ли…

Одним словом, к первому моему «забугорному» июлю, выдавшемуся жарким, как объятия на пляже, когда я впервые увидел его, еще не подозревая, что это навсегда, Колотов Александр Анатольевич представлял собой жалкое зрелище: обозленный русский эмигрант, причем обозленный не на что-то конкретное, а так, на все и всех подряд. Не совсем чистый, не до конца сытый, беспомощно хватающийся за остатки былых амбиций и временами погружающийся в некую печальную кому, без цветов и запахов, где дни тянутся, как нескончаемый состав с одинаковыми невзрачными вагонами, причем вагоны становятся все короче и короче и проносятся все быстрее и быстрее, пункт назначения машинисту неизвестен и, что самое страшное, самому машинисту на пункт этот давно наплевать.

И вот когда этот унылый состав влетел на взорванный мост, конец которого срывался в пропасть этажей так в пятнадцать, я вдруг познакомился с Максом, примерно таким же типчиком, как я, страстно мечтавшим вернуться на родину, чтобы быстро разбогатеть и менять девушек два раза в неделю. Судя по энтузиазму, с которым он поведывал о своих планах, я сделал вывод: он здесь давно.

Как ни странно, но именно с его подачи мне удалось подрядиться строить коттеджи в малонаселенных районах северо-запада. Макс отрекомендовал меня прорабу, мистеру Дюкруа, как непревзойденного каменщика (по специальности я — учитель русского языка и литературы).

Еще более странно, что тот меня взял, и, как оказалось впоследствии, совсем не потому, что нуждался в непревзойденных каменщиках или учителях русского языка, а потому, что имел неосознанный вкус к расизму, недолюбливал эмигрантов, которые наводнили страну, сволочи, а особенно темнокожих (у меня русые кудри и кожа нежно-розового цвета), и просто-напросто рассчитывал заполучить дополнительный экземплярчик для выражения своих чувств в условиях малонаселенных районов.

Что до меня, то я не любил принимать чужую помощь и согласился только потому, что сразу почувствовал — хорошего со мной на этой отдаленной стройке не случится…

В тот памятный день я уже успел поцапаться с Дюкруа и работал с ленцой в ожидании, когда тот выполнит свое обещание и вышвырнет меня из компании, чтобы я уныло слонялся со своим черномазым рылом по малонаселенным районам да стрелял у лосей сигаретки.

Примерно так он и выразился. Шарль Дюкруа был уроженцем Квебека, принципиально изъяснялся на французском (в нашей бригаде его понимали только североафриканцы), но по интернациональной фразе «Bordel de merde!» намерения начальства в принципе уловил.

Бордель так бордель… Я отошел в сторонку, раскурил «Бельведерчик» (пока еще свой, не лосиный) и, брезгливо отмахиваясь от назойливого «Monsieur Kolotoff, au travail!», принялся размышлять, окончательно ли этот самый monsieur Kolotoff созрел, чтобы прямо сейчас собрать вещи и свалить. И удастся ли загнать мощную дрель Bosch, если прихватить ее на память.

Мною, помнится, овладело то самое дурацкое состояние, когда не хватает крохотного «за» или малюсенького «против», чтобы решиться. Неуютное состояние.

Впрочем… Я с ненавистью огляделся по сторонам. Необжитой поселок дышал неподдельным унынием. В двадцати метрах от меня что-то там ковырял в непослушном грунте Ахмед, полуоткрыв рот с верблюжьими губами. Впрочем, возможно, это был Мустафа. Какая разница! Рабочий день только начинался, а солнце уже жарило так сильно, что на его темный затылок, нагревшийся до двухсот градусов, было холодно смотреть… И ни одной тучки до самого горизонта, как будто дело происходило не в Канаде, а в каком-нибудь Марокалжире. Все к одному. Да, кажется, я принял решение. Возможно, если бы рабочий день подходил сейчас к концу, тени бы наполнились предвечерней свежестью, а в поле моего зрения не попал Ахмед-Мустафа, оно было бы другим…

Я поискал глазами мерзкую рожу Дюкруа, размышляя, какое бы французское словечко приклеить к тем двум, потом встал, щелкнул бычок и…

В жизни часто говоришь себе «вот если бы я тогда»… Вот если бы. Если бы тогда. Может быть, если бы я не проследил тогда краем глаза за полетом бычка, а сразу двинулся в сторону вагончика Дюкруа, ничего бы не случилось? Ерунда, конечно бы случилось! Не в тот день, так в другой. Нашей с ним встречи не произойти не могло.

Отчетливо помню, что на мгновение, а может быть меньше, я совершенно ослеп от солнца, которое оказалось точно перпендикулярно моим зрачкам. Это как бы открыло для меня совершенно другую картину. Как будто за ярким светом скрывался параллельный мир. Я увидел долговязого очкарика в черных перчатках, посреди кухни, заваленной какими-то распотрошенными компьютерами, и огромный эмалированный таз, до половины наполненный дымящейся жидкостью… Мгновением позже я понял, что это всего лишь бетонная пыль, поднятая колесами.

Бычок взорвался оранжевыми искорками в полуметре от красивого ботинка. Взорвался в пятне чьей-то тени, его тени, и искорки заплясали яркие, живые.

Здесь, где все было покрыто таким толстым слоем пыли, что от желания написать на каждом булыжнике в адрес Дюкруа что-нибудь личное чесались пальцы, ботинки были вызывающе чисты, словно только что из коробки. К тому же слишком дорогие для малонаселенных районов. Это были чистые и безумно дорогие ботинки.

Я поднял глаза и увидел их владельца. Он. Я прищурился, сделал грязную ладонь козырьком. Владелец неуместных ботинок стоял против солнца, и его светлый льняной костюм слегка светился аурой. Огромные черные очки, шляпа, а также ярко-красная спортивная машина поодаль, сверкавшая на весь малонаселенный район, являли собой самое странное зрелище, какое только может привидеться в здешних краях с утра пораньше.