— Кто внес за вас залог, говорите? — Служащий в очках на кончике носа полез по своим бумажкам, как краб.

— Да, кто? — рявкнул я, гораздо громче, чем следовало в тихом месте.

Я весь успел промокнуть и чувствовал себя гадко. К тому же что-то мне подсказывало, что лучше бы было не дожидаться ответа на свой вопрос.

— Хочу отблагодарить товарища… — Я отлепил волосы ото лба и вытер капли с носа. — Памятник ему хочу поставить, тля, извиняюсь, вырвалось. Небольшой такой, может, барельеф всего лишь… На стенку!

— Сейчас… Сейчас… — Бюрократ медлил как будто специально. — Барельеф, хе-хе. Прошу здесь не выражаться… Оно же здесь, ваше досье, было. На видном месте лежало… Гм, гм. Двадцать штук — деньги немалые. За такого… Извините, я хотел сказать, что мне бы как раз эти двадцать штук очень даже не помешали. В аккурат этаж достроить хватило бы… Вот оно!

Он положил перед собой розовый лист и указательным пальцем придвинул очки к переносице.

Двадцать штук! У меня перехватило дыхание. Не может быть! Кто-то внес за меня двадцать распрекрасных штук! Мистика. Меня разыгрывают! Внести двадцать штук бакинских и даже не явиться, чтобы полюбоваться на мутную эмигрантскую слезу в моем левом глазу. Я тебе повешу барельеф. Ну же, кто ты?

— Залог за вас внес господин Шарль Дюкруа, — по бумажке прочитал служащий.

Подозрение, что Квасьневский играет роль, укрепилось во мне с первой же минуты, проведенной в кабинете адвоката.

Во-первых, роскошь самого кабинета. Вряд ли всем эмигрантам без роду и племени предоставляют юридическую защиту с пахучими кожаными креслами, огромным во всю стену окном с видом на парк и фотографиями в рамках из дорогого дерева, где защитничек позирует с сильными мира сего.

Во-вторых, поведение самого хозяина мест. Он принял меня с распростертыми объятиями, как блудного сына, мягко пожурил, явно любя…

Адвокат оказался стар, но бодр. И невероятно подвижен. Он совершал массу ненужных движений в минуту полезного времени, это завораживало.

Я пытался сосредоточиться на его словах, но куда там: передо мной появлялись и исчезали подошвы ботинок Квасьневский листал толстые тетради, с хрустом вырывал страницы, сдувал пыль с лампы, булькал минералкой и стучал кулаком. Корзина для мусора находилась в дальнем углу кабинета за моей спиной. Старикан непрестанно туда что-нибудь запускал. При всем при этом он говорил, говорил и говорил, так что его голос начинал существовать отдельно от беспокойного тела, как перевод Гоблина существует в голове слушателя вне оригинальной звуковой дорожки.

С его слов получалось, что я — трагическая жертва несовершенства местной системы социальной защиты. Я соглашался. Мой случай был отягощен тем фактом, что я нелегал и клептоман. Я соглашался. Но выкарабкаться можно, нужно выкарабкиваться, и он пообещал лично приложить к этому руку.

Я представил себе энергию старикашки, приложенную в одном направлении, увернулся от очередного бумажного кома и решил, что у такого может получиться. Даже в таком отягощенном случае, как мой.

Однако моя эмигрантская сущность была неспокойна. Мне уже тогда начала повсюду чудиться фальшь. Такое усердие! Конечно, это лучше, чем когда тобой не занимаются вовсе. Но хуже всего мучиться от незнания правды.

Главный вопрос оставался открытым: кто внес за меня залог, прикрывшись именем расиста Дюкруа? Разумеется, тот, из красного «Бентли». А вот кто он такой?

— Кто внес за меня залог? — прервал я словесный поток старичка и хмуро увернулся от чего-то острого.

Квасьневский замер. Это произвело на меня сильное впечатление. Ручка, которую он в этот момент подбрасывал, тоже замерла в воздухе, а на стене вдруг стали слышны часы, кусающие секундочки.

Бдзыньк! — упала ручка. Колпачок отлетел в сторону, а по полированной поверхности разбрызгались чернила.

Несколько мгновений понадобилось Квасьневскому, чтобы собраться с мыслями. Вслед за этим он ушел от ответа с элегантностью матерого словоблуда. Канцелярские фразы, которые старикан нагромоздил, имели подлежащее, сказуемое, прямые, косвенные и очень косвенные дополнения, равно как и обстоятельства, порой невероятные, но обладали чудеснейшим свойством — они не передавали информации! Я как бывший филолог был задет за живое. Однако ответа не получил.

Квасьневский принял во мне участие, и принял, как и обещал, энергично. По мановению невидимого смычка нашелся фонд, который как раз и занимался такими вот клепто-бедолагами, как я, и сыграл мне марш на золотых трубах. Вступила фирма со звучанием хорошей скрипки и улыбчиво согласилась оплатить обучение в наивной надежде, что я, по окончании, осчастливлю ее полученными знаниями. Нашелся банк-контрабас и бодро отыграл свою партию, выдав кредит на жилье. Много всего нашлось, как в увертюре, написанной сытым композитором. Увертюре моей новой жизни.

Я хмуро принимал дары, сжигаемый изнутри ненавистью к тайному покровителю. Да, я оказался неблагодарной тварью. Я не умел и не хотел принимать чужую помощь. Во мне не было ни капли признательности.

Но он и не просил благодарности. Он просто помогал. Он прятался за спиной Квасьневского, чудился в банковских коридорах, постоянно исчезая за углом. В черных очках бесконечно проплывало облако.

Я спешил на занятия, кутаясь в шарф, а в руках моих зудело желание резко повернуться и влепить по очкам так, чтобы нереально брызнуло черным в разные стороны. Я поворачивался, но видел лишь прохожих. Им было не до меня, они спешили по своим делам. Я смотрел на вереницу машин. Иногда внутренне вздрагивал, замечая красную, но всякий раз ошибался. Во мне развилась фобия. Я становился раздражительным и неприветливым.

Хрусть, и чтобы черным во все стороны! Хрусть… но его нигде не было.

Так прошло два долгих года, оказавшихся, как только я оглянулся на них, одним мигом.

Вот ведь совсем недавно сидел в кабинете Квасьневского, несчастный, подозрительный и даже, кажется, мокрый (я почему-то всегда в своих воспоминаниях мокрый, как будто тот период жизни пролегал у меня исключительно в муссоны), без копейки в кармане и с жабой на сердце, а сейчас… Благодаря стараниям старичка адвоката Александр Эй Колотов представлял собой довольно-таки рекламный образчик выбравшейся из цементной пыли североамериканской мечты.

Выкарабкавшийся жил в двухкомнатной квартире приличного дома, невыкупленной, конечно, но дело к тому шло, являлся помощником супервайзера на строительстве крупного объекта и имел все то, что делает некоторых людей счастливыми: почти новую машину, выходной костюм почти от кутюрье, подружку для секса, симпотную и умненькую, почти тунеядца в бригаде, на которого можно было накричать, трудное прошлое, почти светлое будущее, счет в банке, кое-какие наметки и друга. Почти настоящего друга.

Мне даже почти полностью удалось забыть его. Я сумел бы убедить себя, что он здесь ни при чем, что я сам, что мне просто повезло, а он — не что иное, как плод моей фантазии, если бы однажды я не столкнулся со знакомым автомобилем цвета раздавленной клубники на парковке перед зданием, где располагался офис Квасьневского.