Итак, я снова напишу, что Джордж был хорошим человеком. И мне невыносимо было наблюдать, как, слушая Вилли, он превращался неуклюжего школьника-подростка… В тот вечер он выслушал отчет о беспорядках в левых группах города с большим смирением, и он кивнул, давая нам понять, что обдумает все это позже, когда останется один, и думать он над этим будет долго, — потому что, конечно же, он слишком глуп, чтобы осмыслить что-то без долгих-долгих размышлений, хотя все остальные, мы, были умны настолько, что не нуждались в его мнении.

Мы, все мы без исключения, сочли, что Вилли изложил анализ ситуации высокомерно и неискренне, он говорил так, словно заседал в комитете, и ни словом не обмолвился о новом поводе для тревоги, о нашем новом тоне — насмешливом и недоверчивом.

Пол, отрекаясь тем самым от Вилли, принял решение поведать Джорджу правду, и сделать это в своей собственной манере. Он завязал разговор с Тедом. Я помню, как я наблюдала в тот момент за Тедом и не понимала, откликнется ли он на этот легкий и ироничный вызов. Тед колебался, смущался, но в конце концов он поддержал Пола в этой игре. И поскольку все это было не в его характере и все это противоречило его глубинным убеждениям, он говорил как-то уж слишком бурно, необузданно и дико, что резало наш слух еще сильнее, чем речи Пола.

Пол начал с того, что описал заседание комитета, где «два с половиной человека решали судьбы всего африканского континента целиком и полностью, разумеется, совершенно без учета африканцев как таковых». (Разумеется, это было предательством — в присутствии посторонних людей, вроде Стэнли Летта и Джонни-пианиста, признавать, что у нас могли быть какие-то сомнения в правильности наших убеждений. Джордж неуверенно взглянул на эту парочку, решил, что они, должно быть, к нам уже примкнули, потому что в противном случае мы бы никогда не стали вести себя так безответственно, и удовлетворенно улыбнулся, ведь в наших рядах появились два новых рекрута.) Теперь Пол описывал, как два с половиной человека, случись им оказаться в «Машопи», станут действовать, чтобы «направить отель на правильный путь развития».

— Я бы сказал, что отель — удобное место для того, чтобы начать. Что скажешь, Тед?

— Около бара, Пол, там может предоставиться немало благоприятных возможностей. (Тед пил очень мало, и Джордж, нахмурившись, посмотрел на него с удивлением.)

— Проблема в том, что это место нельзя без некоторой натяжки назвать центром жизни растущего промышленного пролетариата. Хотя, разумеется, можно и даже нужно признать, что это относится и ко всей стране в целом, да?

— Верно подмечено, Пол. Но с другой стороны, в этих краях, на фермах, трудится великое множество отсталых полуголодных работников.

— Которые только и ждут, чтобы вышеупомянутый пролетариат направил их твердой рукой куда следует. Все бы хорошо, да пролетариата нет.

— Эй, послушай, а я знаю. На железной дороге есть пять убогих злосчастных черных, они ходят в лохмотьях, живут в нищете. Они, конечно же, нам подойдут?

— Итак, все, что от нас требуется, так это довести до сознания пролетариата правильное понимание их классовой позиции, и весь район тут же будет охвачен пламенем революции еще до того, как мы успеем произнести: «Коммунизм Левого Уклона, Инфантильный Хаос».

Джордж взглянул на Вилли, ожидая с его стороны возражений. Но в то утро Вилли сказал мне, что собирается полностью посвятить себя учебе и что у него больше нет времени «на всех этих плейбоев и девушек, мечтающих выйти замуж». Вот так легко и просто он отрекся от всех тех людей, к которым на протяжении многих лет относился настолько серьезно, что работал с ними.

Теперь Джорджу стало по-настоящему не по себе; он почувствовал, что мы утратили самую сердцевину нашей веры, а это только подтверждало его извечное одиночество. Не глядя на Пола и Теда, он обратился к Джонни-пианисту:

— Они же часто несут всякую чушь, да, приятель?

Джонни кивнул — но не для того, чтобы подтвердить слова Джорджа, я думаю, он редко прислушивался к словам, он просто всегда чувствовал, как к нему относятся — дружелюбно или нет.

— Как тебя зовут? Мы же раньше не встречались, правда?

— Джонни.

— Ты откуда-то из Центральных графств?

— Из Манчестера.

— Вы двое — члены группы?

Джонни отрицательно качнул головой; у Джорджа от изумления слегка приоткрылся рот, потом он быстро провел руками по глазам, да так и остался сидеть, потрясенный и примолкший. Тем временем Джонни и Стэнли продолжали сидеть плечом к плечу. Они пили пиво и наблюдали за происходящим. Джордж, в стихийном и отчаянном стремлении все-таки как-то преодолеть разделяющий их барьер, резко наклонился и подвинул к ним бутылку вина.

— Осталось не так уж много, но угощайтесь, пейте, пожалуйста, — сказал он Стэнли.

— А мы это не любим, — ответил Стэнли. — Нам пиво нравится.

И он похлопал себя по многочисленным карманам, из которых под разными углами торчали бутылки с пивом. Стэнли обладал непревзойденным талантом бесперебойно пополнять пивные запасы для себя и для Джонни. Даже когда вся колония пересыхала, а это время от времени случалось, Стэнли таскал нам пиво ящиками. По всему городу у него были пивные тайники, и, пока длилась засуха, он с выгодой для себя пивом приторговывал.

— Ты прав, — сказал Джордж. — А мы, чертовы колонисты, бедолаги, уже приучили свои желудки к этому пойлу, тренируемся с тех самых пор, как нас отлучили от материнской груди.

Джордж любил вино. Но даже столь масштабные усилия по налаживанию отношений не произвели на парочку ни малейшего впечатления и ничуть их не смягчили.

— Вы не думаете, что этих двоих следовало бы как следует отшлепать? — спросил Джордж, указывая на Теда и Пола. (Пол улыбался; по Теду было видно, что ему стыдно.)

— Лично мне все равно, — сказал Стэнли.

Сначала Джордж подумал, что тот все еще говорит о вине; но, поняв, что речь идет о политике, метнул пристальный взгляд на Вилли: он ждал от него помощи. Однако Вилли продолжал сидеть, втянув голову в плечи и мурлыча что-то себе под нос. Я знала, что он тоскует по дому. У Вилли не было слуха, он не умел петь, но когда он вспоминал Берлин, то начинал тихонько напевать один мотивчик из «Трехгрошовой оперы» Брехта, повторяя много раз подряд.

Ох, у акулы

Есть страшные зубы.

Ох, и она их чистит

До блеска, до блеска…

Годы спустя это стало популярной песенкой, но впервые я ее услышала именно в «Машопи», от Вилли; и я помню острое ощущение смещения времени и пространства, когда я услышала этот мотив, превратившийся в модную песенку, в Лондоне, спустя годы после того, как Вилли ностальгически и печально его напевал, объясняя нам, что «этот мотивчик мы часто напевали, когда я был маленьким, — это сочинил человек по имени Брехт, интересно, что с ним сталось, когда-то он был очень хорош».