Вскоре после того, как Джун нас покинула, вечером того же дня к нам пришла миссис Бутби. Вилли пригласил ее с нами посидеть. Пол поспешил и от своего имени подтвердил это приглашение. Они оба говорили так, что всем остальным их тон показался чрезмерно и оскорбительно учтивым. Но в прошлый раз, когда хозяйка общалась с Полом, в тот первый уик-энд, когда мы все были такие усталые, он был простым и вовсе не надменным, и он рассказывал ей о своих отце и матери, о «доме». Хотя, конечно, его Англия и ее Англия — это две разные страны.

Мы между собой шутили, что миссис Бутби была в Пола влюблена. Мы, ну ни один из нас, конечно же, не верили в это всерьез; и если б мы могли хотя бы только такое допустить, то не стали бы шутить на эту тему. Во всяком случае, я очень надеюсь, что не стали бы. Потому что тогда, на первых порах, она нам очень нравилась. Но миссис Бутби, несомненно, была Полом увлечена. Вместе с тем она была увлечена и Вилли. А привлекало ее как раз то их свойство, которое мы в них ненавидели — их грубое высокомерие, лежавшее в основе сдержанных и безупречных манер.

Именно благодаря Вилли я поняла, что многие женщины любят, когда с ними обращаются грубо. Это понимание было унизительным, и я, бывало, сопротивлялась, отказывалась признать, что это правда. Но я убеждалась в этом снова и снова. Если на нашем пути вдруг встречалась женщина, с которой всем остальным было трудно, к которой мы старались хоть как-то приноровиться и притерпеться, то Вилли говорил:

— Вы просто не понимаете: все, что ей нужно, — это хорошая порка.

(Выражение «хорошая порка» в колонии было в ходу, обычно белые употребляли его следующим образом: «Что этому кафру нужно, так это хорошая порка», — но Вилли его использовал в более широком смысле.)

Я помню мать Мэрироуз, невротичную властную особу, которая выпила из своей дочери все жизненные соки. Ей было около пятидесяти, и была она яростна и суетлива как старая наседка. Ради блага Мэрироуз мы были с нею вежливы, мы принимали эту женщину и терпели каждый раз, когда она врывалась в «Гейнсборо» в поисках дочери. Когда она приходила, Мэрироуз впадала в состояние вялой раздражительности, нервического изнеможения. Она знала, что должна как-то противостоять матери, но у нее на это не было душевных сил. Мы были готовы страдать от нее и ей потакать, а Вилли ее вылечил буквально парой фраз. Однажды вечером мать Мэрироуз пришла в «Гейнсборо» и обнаружила, что мы все сидим, развалясь, в опустевшей столовой и разговариваем. Она громко сказала:

— Ах вот вы где! Всё, значит, как обычно. А вам пора бы всем уже лежать в своих кроватях и крепко спать.

Она уже собиралась сесть и присоединиться к нам, когда Вилли, не повышая голоса, но позволяя однако своим очкам посверкивать в ее сторону, сказал:

— Миссис Фаулер.

— Да, Вилли? Это снова ты?

— Миссис Фаулер, почему вы, преследуя Мэрироуз, приходите сюда и ведете себя так надоедливо и противно?

Она шумно втянула в себя воздух, покраснела, но так и осталась, во все глаза глядя на Вилли, молча стоять у того самого стула, на который за минуту до этого собиралась сесть.

— Да, — сказал Вилли спокойно. — Вы старая надоедала. Если желаете, вы можете присесть, но вы должны вести себя тихо и не говорить глупостей.

От страха и от боли за мать Мэрироуз побелела как полотно. Но после минутного молчания миссис Фаулер издала короткий нервный смешок и села. Весь вечер она держала себя безупречно тихо. После того случая, если она снова оказывалась в «Гейнсборо», то с Вилли всегда вела себя как маленькая благовоспитанная девочка в присутствии грозного отца. И это касалось не только миссис Фаулер и той женщины, которой принадлежал отель «Гейнсборо».

Теперь вот появилась миссис Бутби, а уж она вовсе не была задирой, который ищет задиру посильнее. И совсем нельзя сказать, что она не чувствовала, что немного нам навязывается. И все же, даже когда она уже своим чутьем, если не разумом, — а она не была умной женщиной, — поняла, что ей грубят, она продолжала приходить снова и снова, чтобы эту грубость получать. Миссис Бутби не впадала в нервное возбуждение оттого, что ей «задали порку», как это случалось с миссис Фаулер, и не становилась застенчивой и похожей на девчонку, как миссис Джеймс в «Гейнсборо»; она терпеливо слушала, возражала, вовлекалась, так сказать, в поверхностный слой разговора, игнорируя подспудное оскорбительное высокомерие, иногда добиваясь того, что Вилли и Пол, устыдившись, возвращались к искренне уважительному тону. Но наедине с собой, я уверена, она наверняка порой краснела, сжимала кулаки и сдавленно бормотала: «Да, хотелось бы мне им надавать. Да, мне бы следовало его просто ударить, когда он это сказал».

В тот вечер Пол затеял одну из своих любимых игр — он пародировал колониальные клише и доводил эту пародию до такой точки, когда сам колонист должен был понять, что над ним или над ней смеются. И Вилли к этой игре присоединился.

— А ваш повар, он, конечно же, работает у вас уже много лет? Хотите сигаретку?

— Спасибо, мой дорогой, но я не курю. Да, он хороший парень, должна сказать, он нам очень предан.

— Сдается мне, он уже почти что член вашей семьи?

— Да, так я к нему и отношусь. Уверена, и он нас очень любит. Мы всегда обходимся с ним честно и как положено.

— Может, даже немножко как с другом, или как с ребенком? — Это был Вилли. — Ведь чернокожие же не что иное, как самые настоящие большие дети.

— Да, это верно. Если ты их по-настоящему понимаешь, то видишь, что они просто дети. Они любят, когда с ними обращаются, как с детьми: строго, но справедливо. Мы с мистером Бутби считаем, что с черными надо обращаться по справедливости. Это очень правильно.

— Но с другой стороны, нельзя допускать, чтобы они садились вам на шею, — продолжал Пол. — Потому что в таком случае они теряют всякое уважение.

— Рада слышать, что вы это понимаете, Пол, потому что у большинства английских мальчиков, вроде вас, бывают всякие странные идеи насчет кафров. Но это правда. Они должны знать, что есть черта, за которую им заходить нельзя.

И так далее, и так далее, и так далее. Так и продолжалось до тех пор, пока Пол не сказал, — он сидел в своей любимой позе, — пивная кружка крепко сжата в руках, прямой взгляд синих глаз, обаятельная улыбка:

— И разумеется, их и нас разделяют целые столетия эволюционного развития. На деле же они просто бабуины, и ничто иное.

И миссис Бутби вспыхнула и отвернулась. Слово «бабуины» в колонии уже воспринималось как очень грубое, хотя еще за пять лет до того оно было вполне в ходу, и даже встречалось в газетных заголовках. (Точно так же, как слово «кафры», в свою очередь, начнет считаться слишком грубым через десять лет.) Миссис Бутби не могла поверить, что «образованный молодой человек из одного из лучших колледжей Англии» мог употребить такое слово, как «бабуины». Но когда она снова взглянула на Пола, а на ее честном краснощеком лице уже отражалась готовность обидеться, он сидел как ни в чем не бывало, с ангельской улыбкой и с обаятельным выражением почтительного внимания на лице, как это было и месяц назад, когда он, несомненно, был всего-навсего скучающим по дому мальчишкой, которому хотелось, чтоб о нем немножко по-матерински позаботились. Она резко вздохнула и встала, вежливо сказав: