Осторожно укладываем его на подушки. Дочь сидит рядом с ним. Он спокойно смотрит на нее и спрашивает: «Я всё правильно делаю?» Она смеется сквозь слезы и гладит его лицо, говоря ему еще несколько слов: «Теперь ты пойдешь к Герри… и к Адри… и к маме… и к Мипи».

Услышав о Мипи, он вдруг открывает глаза: «Но это же кошка!»

– Ничего, – говорит дочь, – конечно, они принимают и кошек.

Озадаченный, он еще пару раз пробормотал: «Кошку…» – и засмеялся, чуть вздернув плечи. Это было его последним движением. Десять минут спустя он был уже мертв.

Мы тихо сидим и смотрим на него, а потом я рассказываю сон, приснившийся мне этой ночью. Он взял стакан с ядом и, когда его выпил, сказал, к нашему ужасу: «Хм, я чувствую себя гораздо лучше», – встал с кровати и исчез в праздничном веселье, которое шло в коридорах под музыку нескольких групп духовых и ударных. Слегка рассерженные таким поворотом дела, мы, протиснувшись в дверь, бросились на его поиски. Что за чёрт, ведь он хотел умереть? Мы же так не договаривались. Его поведение казалось нам нелепым, предосудительным, более того – возмутительным.

В несколько более смутной форме накануне вечером ей пришло в голову нечто подобное: если бы он, оставшись один, умер этой ночью, она бы расстроилась и чувствовала бы себя так, словно ее обманули.

Вскоре прибывают судебный медик и представитель уголовной полиции. В деле нет никаких затруднений, и офицер полиции – вновь приходит на память Пилат – разрешает выдачу тела. Во время разговора с ними звонит портье с сообщением, что прибыла семья менеера Схоонховена и хотела бы со мной побеседовать. Это меня пугает. Возникает чувство, что ты попался, хотя формально всё в полном порядке. Неужели опять какой-нибудь сумасшедший племянник?

Когда я спускаюсь вниз, выясняется, что это его соседи. Они посещали его в последний раз в больнице Хет Феем, а сейчас пришли в Де Лифдеберг. Я сообщаю им, что сегодня утром он умер, и женщина спрашивает: «Доктор, он при этом очень страдал?» Я отвечаю, что он мирно уснул. Женщина хватает мою руку: «Конечно, вы ему немного помогли, правда? Надеюсь, что да. Вы можете не говорить, но он так хотел умереть, он был так ужасно болен».

Мне захотелось ее поцеловать, потому что один из самых мучительных аспектов управляемой смерти – гложущее сомнение, действительно ли пациент хочет умереть. Его соседи сняли у меня с души камень.

Тем не менее происходит еще один инцидент. Около трех часов дня звонит некая Класке де Хаас, психолог из больницы Хет Феем. Она хотела бы поговорить со мной в связи с изучением качества жизни пациентов с раком горла. Она осведомляется, как дела у Схоонховена, так как снова подошла его «очередь». По-видимому, она зондирует почву через определенные промежутки времени. Тогда получаешь великолепную последовательность.

Стараюсь сдерживаться. «Вы изучаете качество жизни больных раком горла? И вы наблюдаете их в течение долгого времени?»

Растущее бешенство в моем голосе совершенно от нее ускользает, и она бойко отвечает: «Конечно, именно так».

– Но, ради всего святого, что вы надеетесь обнаружить? Что чем ближе смерть, тем лучше они себя чувствуют?

– Не вижу необходимости оправдывать перед вами свои исследования, – говорит она твердо.

– И не пытайтесь, – бросаю я зло, – а что касается менеера Схоонховена, он умер сегодня утром.

И кладу трубку.

Захожу в Де Лифдеберг, и навстречу мне выкатывается Арий Вермёйлен. На сей раз не с застывшей ухмылкой, а с почти победоносной улыбкой. Он возлежит на мобильных носилках, сопровождаемый двумя санитарами, расторопными парнями в белых, отлично сшитых кожаных куртках. Ясно, направляются к быстрой, как стрела, машине «скорой помощи», стоящей прямо у выхода, – только что выдернули из американского телесериала.

– Ага, и куда же это? – спрашиваю у Ария.

– В Утрехт, – отвечает он, широко улыбаясь.

– Ну что ж, прекрасно, наверное, случилось что-то особенное? У мамы день рождения, кошка захворала, крыша течет?

– Для проведения МРТ, – отвечает один из сопровождающих.

– А-а, вот оно как, – откликаюсь я в изумлении.

Ничего не понимаю. Магниторезонансная томография, какой в этом смысл? Кто ее мог назначить?

После нескольких телефонных звонков выясняется, что вся история была организована доктором Вермёйленом, который приходится Арию дядей; он стоит за всем этим и нажал на все рычаги, чтобы исследовать возможно обратимые причины психического состояния своего племянника.

Этот Вермёйлен рентгенолог, но не в нашем городе, чем прекрасно объясняется то, что он ни разу не посетил Ария в Де Лифдеберге. Разумеется, МРТ-диагностику он счел тем более необходимой, когда выяснилось, что всё медицинское оборудование поблизости от нас вышло из строя или занято, так что в конце концов нужно было отправиться в Утрехт, где Вермёйлен, похерив все свои планы, втиснет Ария в подведомственный ему агрегат.

Всё это преспокойно объяснил мне невролог из больницы Хет Феем, который был на связи с Утрехтом. «А может быть, – не могу смолчать, – стоило бы доктора Вермёйлена, который всё это устроил, и самого засунуть в томограф, потому что у него, похоже, не всё в порядке с головой. Что, чёрт возьми, он ожидает найти у ВИЧ-пациента в такой стадии?»

Мой собеседник, само собой разумеется, всё это уже давно понял, но перед натиском Вермёйлена всё же не устоял. Он чувствует, что его оставили в дураках, и, вполне логично, яростно набрасывается на меня: «То, что вы говорите, свидетельствует о вопиющем отсутствии коллегиальности. Вы не имеете никакого права так пренебрежительно отзываться о диагностике, глубокий смысл которой от вас, вероятно, ускользает. И к тому же за спиной коллеги, который умеет соединить большую личную вовлеченность с использованием высоких технических достижений».

«Виноват, – говорю я, – больше не буду. Но если вы не смогли скрыть от меня своего возмущения, то и я, со своей стороны, могу вас заверить: если в мозге Ария вы сумеете нащупать обратимую причину его нынешнего умственного состояния, я готов съесть весь ваш томограф и присудить вам в будущем году Нобелевскую премию по медицине, даже до того, как станут известны последние сведения из ведущих американских лабораторий».

L’espérance trompeuse [Обманчивая надежда], или, скажем, la médécine trompeuse [обманчивая медицина][131], медицина как девка на приятной дороге к смерти. Но так ли уж приятно сканирование? Для Вермёйлена несомненно, а для Ария?

Вот и выясняется, что долго обучавшийся специалист способен перед лицом смерти наделать куда больше безумных вещей, чем первый попавшийся охваченный паникой практикант.

Люкас Хейлигерс между тем вполне обжился. И добился известности. Трижды рассказывал он мне про лагерный синдром и расстрел своего отца, который ему пришлось пережить, когда он еще был ребенком. И всё это во всеуслышание.