Подобные заявления были чистым мифотворчеством: основная часть денежных потоков на финансовых рынках не имеет ничего общего со стартовыми инвестициями в производственном секторе. Эти ставки — все более изощренные и рискованные инструменты азартной игры, с помощью которых инвесторы надеются получить проценты. А поскольку такие деньги не материализуются из пустоты, по волшебству, они должны поступать из доходов, которые дают вложения в производство. Доходы от инвестиций, например, на рынки капитала, это, в сущности, утечка из инвестиций в промышленность. И само собой, почти нет эмпирических доказательств связи между финансовыми «инновациями» и ускорением роста{304}. Но обещания роста были весьма соблазнительными.

Тем не менее происходило нечто большее, чем просто соблазнение. Значительные группы предпринимателей в странах глобального Юга выступали за то, чтобы получить выигрыш от либерализации. Они чувствовали себя стесненными в условиях протекционизма внутренних рынков и ограничений на движение капиталов и загнанными в рамки снижающимися доходами от промышленных инвестиций. Освобождение и увеличение количества денег, подобно приватизации, давало беспрецедентно высокие прибыли инвесторам, сумевшим воспользоваться сложившейся ситуацией. Это уже было важным фактором в «структурной перестройке» в странах глобального Юга. Вопрос состоял не только в том, что МВФ использовал долги, чтобы манипулировать слабыми правительствами. Те же самые страны «третьего мира», которые в 1974 году на Генеральной Ассамблее ООН протолкнули Хартию экономических прав и обязанностей государств, в которой предписывалось проводить национализации и экспроприации для решения проблем с дисфункциями экономики и социальным неравенством, отказались от этой стратегии уже к середине 1980-х годов.

И с тех пор дебаты шли вокруг скорости и времени реформ, направленных на открытие рынков, снятие таких препятствий, как финансовые ограничения и производительность труда, а также о разрешении доступа иностранному капиталу к национальным ресурсам{305}. Отказ от таких мер означал бы значительные потери для тех, кто инвестировал в экономики, что приводило к бегству капитала и панике на валютных рынках. Это само по себе серьезный стимулирующий и дисциплинирующий механизм, удерживающий большинство стран на одинаковой траектории по направлению к еще большей либерализации и интеграции в мировую экономику.

Нужно еще учитывать и изменение позиции банков. Результат глобальной монетизации заключается в том, что кредитоспособность государств сейчас полностью определяется финансовыми рынками, и в частности кредитными агентствами. «Большая тройка» агентств — Standard & Poor’s, Moody’s и Fitch — это около 90 % глобального рейтингового рынка. Правительственная Комиссия по расследованию финансового кризиса считает, что в преддверии кризиса они действовали как «основные пособники финансового краха», «необходимые шестеренки в колесах разрушения»{306} — в значительной степени благодаря их положительным рейтингам для ипотечных ценных бумаг, фундаментальная ненадежность которых ускорила крах. И тем не менее эти агентства функционировали и функционируют до сих пор как ключевой регулирующий механизм в глобальных финансах. Более того, поскольку их штаб-квартиры находятся в Нью-Йорке, они подотчетны правительству США. Как и у всех финансовых организаций, их функции и возможности — продукт регулирования и политической власти.

Наряду с этими агентствами банки Уолл-стрит превратились в стратегические нервные центры не только финансового капитала, но и мировой экономики как таковой. В Соединенных Штатах между 1973 и 2007 годами в результате политически мотивированных изменений во внутренней и глобальной экономике доля доходов финансового сектора выросла с 16 % до 41 % от общего объема доходов{307}. На Уолл-стрит приходится только чуть более трети глобальных финансовых операций. А с экономическим весом приходит и интеллектуальное влияние. Банки предоставляют техническую экспертизу, обучение, юридические знания, а также обмен мнениями между профессионалами, которые сообщества финансистов сами повсюду организуют. Они собирают экономические советы, рекомендациям которых следуют правительства, и распространяют информацию, которая определяет освещение в СМИ. На вершине американской банковской системы, конечно, Федеральный резерв, который стал сосредоточием экономической передовой мысли{308}. Тем самым американский финансовый сектор находится в крайне выгодной позиции, чтобы законсервировать свое положение в мировой системе, защищать свои интересы от покушений со стороны демократии и двигать вперед интеграцию и институционализацию международных рынков, с которых он получает прибыли.

Поэтому устойчивость модели Соглашения по торговле в сфере услуг не так уж удивительна, как это может показаться. В контексте общей реакции на кризис со стороны правительства США и его союзников вполне очевидно, что основная цель законодательной деятельности после кризиса — законсервировать систему, насколько это возможно. Одним из первых шагов, сделанных правительством США, было созвать министров экономики стран «двадцатки» и добиться от них обязательства не совершать какие-либо ограничения торговли и движения капитала, которые национальные экономики предприняли в свое время в ответ на Великую депрессию. Присвоение государствами значительных полномочий по вмешательству в рынки, отнюдь не противоречащее этой общей тенденции, усилило ее. Банки были спасены в обмен на почти незаметные реформы с их стороны. Правительства взяли на себя все риски «токсичных долговых бумаг», выложили все деньги и позволили частному сектору оценить активы. Как постоянно настаивали чиновники из правительства, любые реформы должны были проводиться в сотрудничестве с банкирами, и тем самым они ставили ограничения для того, что реально можно было сделать. Тем финансовым организациям, которые были национализированы, разрешалось действовать как коммерческим структурам «на расстоянии вытянутой руки от правительства», и в основном они вернулись в частный сектор, когда стали прибыльными. Новые законодательные ограничения были скромными, нацеленными на большую прозрачность и некоторые ограниченные гарантии для потребителей, но не было новых ограничений на банковские холдинги, не было никаких реформ рейтинговых агентств, и не было никаких попыток вернуться к каким-то более жестким регулирующим структурам вроде законов Гласа-Стигалла в США{309}.

Центральное положение доллара и Уолл-стрит в глобальной финансовой системе дает Вашингтону слишком мощный политический рычаг, чтобы было какое-то желание от него отказаться, — это означало бы не только приведение банков к повиновению, но и реформирование институтов глобальной торговли и самого государства США. И все же характер глобального финансового краха и его отголоски дают представление о более тревожной правде об этой империи.