class="p1">В дом номер четыре по Кюлер-Бруннен ветер принес меньше волнений. Двери были крепко закрыты, сработан дом был точно и плотно; ветер слышался только там, где имела место какая-нибудь обветшалость. Он ревел в запертых нижних этажах и угрожающе шептал у лестницы над древним колодцем. Он зудел на чердаке, но в комнате циклопа с пустой кроватью сохранялась неземная тишина. В башне ветер следил, как жилец фокусируется на лунном свете, изучает тусклое свечение миниатюрного лабиринта опустевших улиц. Измаил был гол, по его бледному телу ползла гусиная кожа, словно предлагая указатель или сжатые сноски к наблюдениям за столом. Его глаз прижался вплотную к поверхности; скользил по улицам, словно ложка.

Сухая гроза той ночи могла бы достать до луны, таков был ее размах. Но ее внимания требовала бо́льшая сила, и она задувала на север под влиянием могучей, властной сущности: ее навечно глотал Ворр.

* * *

На другой стороне мира он следовал советам врача до буквы. Мейбридж так удалился от человеческого общества, что трижды едва не умер от голода. По великим равнинам начала расходиться легенда о стойкости этого человека, доходя до индейских племен. Многие безрассудные исследователи пробавлялись на этой земле, просы́павшись сюда из голодных отчизн, из ледяных погромов и непрестанного деспотизма, чтобы выйти на палящее солнце и огромные бесконечные пространства. Они искали золота и серебра, шкур и земли. Они пришли, чтобы переродиться и прибрать своими бледными голыми руками все, что могли.

Но он отличался от них. Говорили, он охотится на неподвижность, а вместо кирки и лопаты, оружия и карты несет на спине пустую коробку – коробку с единственным оком, поедавшую время. Кто-то утверждал, что он носит стеклянные пластинки-тарелки, на которых подает ту неподвижность. Он ел с черной тканью на голове, дочиста вылизывая их в темноте.

Европейцы и китайцы обходили его за версту. В этих новых землях, где что угодно могло распространиться и раздуться до опасных последствий, необычное поведение считалось нехристианским и подозрительным. Другие белые говорили, что его ящик ворует души тех, кто оказывается перед ним, но откуда это знать тем, у кого души отродясь не было? Туземцев заинтриговали россказни, и они хотели сами взглянуть на охотника за тишиной. Он находил их священные места и держался рядом. Не вмешивался и не осквернял их энергию и силу. Долгими часами сидел со своей коробкой неподалеку от племени, иногда днями кряду, а потом молча снимался с места и шел дальше.

Мейбридж нашел человеческую породу, которую мог стерпеть, и они приняли его во множество своих кланов, хоть он и был Потерянным – самым страшным существом для всех маленьких сплоченных сообществ. Он был человеком, который выживал вне племени и семьи, человеком, который освободился и одичал. Но этот человек хранил понимание и тишину, был предан неподвижности; а такие качества всегда чтимы племенами равнин. Ему позволялось фотографировать великих вождей и шаманов. В конце концов ему дали увидеть и сфотографировать Пляску Духов. Он слал в Англию картины одинокого запустения, ошеломительные пейзажи нетронутой, гигантской чистоты и портреты могущественных, благородных людей, глядевших в камеру и не видевших себя. Многие он слал мудрому хирургу, дабы продемонстрировать свой прогресс и напомнить о благодарности; инстинкт подсказывал, что человек в высоком эркере над Лондонским мостом поймет.

Мейбридж почувствовал себя исцеленным; его крепнущая уверенность в себе распрямилась во весь рост на полых лавовых толщах плоских равнин Тул-Лейк. Он обратил свой ящик на Модокскую войну, загружал образами исчезнувших земель и их дрожащих обитателей. Оккупанты хорошо ему заплатили, так что он стал официальным фотографом американской армии; неподвижность могла подождать, пока пластинки заполнялись пемзой поражения и исхода. В конце всего он собрал новую славу и одержимо копившиеся гонорары и вернулся к городским огням и хрустящему белью Сан-Франциско, чтобы отбыть к радостям брака, родительства и убийства.

* * *

Теперь Измаил мог говорить только с Гертрудой. С самого их совместного путешествия Муттер избегал его всеми силами; как бы Измаил ни старался завязать разговор, старик отказывался в него вступать. Он едва смотрел ему в глаза, а если смотрел, то мстительно и подозрительно. Измаил считал это чересчур драматическим и угрюмым поведением из-за столь небольшого преступления правил. Однако дурное настроение слуги не могло отвлечь Измаила. Он заметил, как в последние два дня меняется рыночная площадь, как ее простой кадр украшается между обычными действиями. Что-то готовилось. Он припер Гертруду к стенке, когда она пришла сменить постельное белье.

Ее визиты в недавнее время стали реже, а вела она себя отстраненно, не проявляя интереса к его расспросам. Уж точно она потеряла аппетит к совокуплению, не имея показать или рассказать ничего нового. Он еще сохранял здоровый интерес к этой теме, но, когда предложил другие способы сношения, она закрепостилась и поскучнела. Не желая повредить своему комфортабельному положению в доме, он решил оставить свои страсти без ответа.

Кроме того, бо́льшую важность приобрела его потребность снова выбраться наружу и исследовать город подробнее. Она рассказывала ему об угрозах, втолковывала, что такая диковина, как он, будет в опасности среди толпы. Рассказала о маленькой цветастой птичке, что жила у нее в детстве. Ее плюмаж был пунцовым с желтым кантом, а голос – изысканным, и часто она ставила ее на окно, чтобы та пела солнцу. Птицы местного происхождения слетались вокруг, чтобы послушать и насладиться великолепной расцветкой. Однажды Гертруда сидела с птичкой, покорной на жердочке пальца, и вела беседу, обращаясь к яркости ее внимания. Она не заметила, что окно слегка приоткрыто, и, когда взметнулась штора, птичка почувствовала воздух и вылетела на свободу. В ужасе Гертруда бросилась к окну и смотрела, как она порхает и вьется скудными тесными кругами. Она звала пташку, и та обернулась в ее сторону; Гертруда видела в ее глазах возбуждение – сразу перед тем, как ее растерзала на клочки та же серая стая, что наблюдала за ней ранее.

Его ждет та же судьба, объясняла Гертруда. Экзотическую самобытность сочтут угрозой, его признают чудовищем. Но он знал, что лучше двуглазых, и уже это доказал. Ей это было невдомек, а время просветить ее еще не пришло.

– Гертруда? – спросил он, пока она работала спиной к нему. – Почему улицы внизу украшают?

– О! – счастливо воскликнула она. – Для карнавала!

– И что такое здесь «карнавал»? – спросил он.

– Ну, каждый год люди устраивают праздник, чтобы возблагодарить лес за его дары. Он длится три дня и три ночи, все бросают работу, и улицы оживляются музыкой,