На этот раз отец кивнул, поднял бровь, и в его глазах сверкнул задорный огонек.

– Ох, да такой, как он, может и по аккордеону отзвонить. Если нажмет нужные клавиши, то – запросто.

Я ухмыльнулся, и он тоже широко улыбнулся, что бывало редко, и я увидел его красивые зубы. Одним рывком он набросил куртку на плечи и вышел. Но, выйдя уже на лестничную площадку, вновь приоткрыл дверь, совсем чуть-чуть. Просунул в щель руку и вытащил из замка ключ, убрал его в карман.

Я опять вышел на балкон и смотрел ему вслед. Марушино окно было закрыто. За шторой ничего, кроме отражения зеркала. Когда за скошенным полем отец вырулил на дорогу и обернулся, я помахал ему. Он поднял руку, а я отчаянно стал теребить себя за ухо, в надежде, что он сделает то же самое. Ведь я забыл сказать ему про пену. Но он уже въехал в ольховник, солнечный свет и тень от листвы плясали у него на спине, а потом он пропал из виду.

На следующий день хоть и небольшой, но дождь все же прошел. К вечеру опять стало душно. Как обычно, на улицу выбежало полно детей, едва дедушка Юп припарковал машину у дома. Первой вышла Софи. Она спрыгнула на тротуар, а я сел на корточки, чтобы она смогла меня поцеловать.

– Юли! Знаешь? Я могу ездить без седла. У меня был пони, весь такой пятнистый. По кличке Ворчун. А мордочка такая мягкая-мягкая, когда он брал у меня с ладони сахар, было щекотно. А еще у меня был друг! Он мне всегда отдавал половину булочки с изюмом. А иногда даже больше. И знаешь, как его зовут? Очень смешно, – прыская, она прижала к груди подбородок, – Оле! Ты когда-нибудь слышал такое?

Она поцеловала меня, а я убрал ей локон со лба.

– Слушай, у тебя появилось столько веснушек! Да и волосы посветлели.

Она с важным видом кивнула.

– Это от моря. Но я там редко купалась. Повсюду плавают эти скользкие лепешки, знаешь, мамузы.

– Они называются медузы.

Я поднялся, взял у матери сумку. На ней был сильно приталенный костюм и белая блузка, а смех, которым она приветствовала меня, звучал печально. Кожа вокруг глаз покраснела. Обвязанный крючком край носового платка выглядывал промеж пальцев.

– Ну, никак, ты еще немного подрос?

Я хмыкнул, убрал волосы со лба. Ее губы не были накрашены, а на щеках появилось еще больше этих маленьких жилок, Софи называла их хворостинками. Несмотря на жару, все окна в квартире Горни были закрыты. Она оглянулась и посмотрела на улицу. Соседей никого, по крайней мере, из взрослых. Дедушка Юп достал из багажника чемодан и закрыл дверцу.

– Ну, с вами на этом все. А то у меня сегодня еще одна ездка.

В квартире мать первым делом осмотрела цветы, пощупала землю в горшках. Софи помчалась в нашу комнату и швырнула на кровать свой чемоданчик.

– Юли, бабушка все время пекла мне картофельные оладьи. Я как-то сказала, что хочу картофельные оладьи. Она и сделала. На свином жире. А ты? Ты что тут ел?

Я сел на край, почесал колено.

– Цыплят. Каждый день зажаренных на гриле цыплят с картошкой фри. Иногда ел только кожу. Особенно, когда она была хрустящей.

Софи посмотрела на меня недоверчиво.

– Правда? А где же вы их брали? У Кляйне-Гунка?

Я кивнул, а она вздернула тонкие плечики, оттопырила нижнюю губу.

– Ну, да, ничего не поделаешь… Хочешь, я тебе что-то скажу?

– Секрет?

– Не-е, это не тайна, – она ковыряла в носу, – у меня душа светлая.

– У тебя? Кто сказал?

– Мать Оле. Вот так.

– А на это можно посмотреть? И вообще, что такое – душа?

– Мой милый братик, не будь таким глупеньким, ладно? Это же всем известно. Душа – это когда птички поют. А хочешь, я тебе еще что-то расскажу?

– Спасибо, не надо.

– А я все равно скажу, – она перешла на шепот, – мы переезжаем! В новую квартиру.

– Правда?

Она кивнула.

– Уже скоро. А знаешь, почему?

– Понятия не имею. Расскажи!

– Думаю, потому что мы – несовершеннолетние.

– Боже! С чего ты взяла?

– Не знаю. Мама так сказала дедушке Юпу в машине. Если ты несовершеннолетний и делаешь глупости, то вылетаешь из квартиры. Ты делал глупости?

Я замотал головой.

– Я тоже нет. А что такое несовершеннолетний?

– Ну, это тот, кто маленький.

– Значит, я – несовершеннолетняя?

– Как и я.

– И Маруша тоже?

– И она тоже. Вот когда исполнится шестнадцать, если не ошибаюсь, тогда ты считаешься взрослым. Ну, может быть, еще не совсем. Но уже можно курить, ездить на мопеде, ну и так далее.

– А я уже курила!

– Ты?

Она открыла защелки своего чемоданчика.

– С Оле. У его отца белая трубка из морской пены, мы напихали туда прошлогодних листьев. Но было невкусно. Я только кашляла. А теперь… – Защелки отскочили, она откинула крышку и вытащила из-под плюшевого медвежонка пакетик. Газетная бумага, залепленная жвачкой. – Я обещала тебе ракушки, да? Но их там не было. Ну, или почти не было. Они все ломались уже в пляжной сумке. А морская звезда жутко воняла! Как аскари. Так что… – она вытянула руку, – вот тебе, на! Пожалуйста! И не стоит благодарности!

Газета называлась «Вестник Киля», и я сразу почувствовал, что там было завернуто. Но все равно изобразил удивление.

– Вот здорово! Подкова? Мне давно хотелось иметь такую. – Она была большой и ржавой, вероятно, с рабочей лошади. С рядом квадратных дырок. Один зубец обломан. – Откуда это у тебя?

– Ну, от Оле! Его отец – кузнец. Знаешь, она приносит удачу. У меня тоже есть одна.

Я нагнулся, обнял Софи, поцеловал ее в щеку. От нее пахло малиновой карамелькой, она захихикала. Мать открыла дверь.

– Эй, что тут у вас?

Я показал ей подкову.

– Я просто поблагодарил Софи.

Потом я встал, а она уставилась на меня так, словно у нее возникло подозрение. Ее глаза опять наполнились слезами.

– Давай, выйди на минутку и скажи дедушке Юпу до свидания.

Мы вошли в гостиную. Скрестив руки на животе, он стоял спиной к окну и осматривал комнату. Козырек его фуражки засалился и блестел.

– Ну, думаю, фуры на семь с половиной тонн будет достаточно. Тут всего-то раз плюнуть… Совсем немного добра. Я приеду в субботу утром, а в воскресенье вы уже будете завтракать на новой квартире. Там очень красиво. И центральное отопление. Тебе понравится.

Мать кивнула, хотела что-то сказать, но лишь задрожала и вздохнула. Она держала платок под носом, а дедушка Юп застегнул свою спецовку.