легкую ветровку, надетую поверх подрясника (некоторое время назад отец Серафим перестал хранить инкогнито и стал ходить к Кузнецову в своей повседневной одежде), и прошел в кухоньку, где начал заваривать чай. В это время монах по-свойски выдвинул из ниши за шкафом обогреватель, включил его и стал сушить над ним промокшие полы подрясника.

– Вы извините меня за вольность, Аркадий?

– О чем речь, чувствуйте себя как дома.

– Я бы даже настолько обнаглел, что попросил бы у вас чего-нибудь выпить.

– А откуда вы знаете, что у меня есть?

– Ну вы же врач! – улыбнулся отец Серафим.

– Я психолог. Но вы правы, выпить есть. И сегодня такой день, что я, в нарушение всех правил, позволю выпить вам и сам поддержу. Откройте, пожалуйста, среднюю дверцу шкафа и выберите.

– О! Я смотрю, у вас тут замечательный выбор.

– Спасибо!

– Коньяк?

– С удовольствием. Только немного. Мне еще за руль.

– Не переживайте, Аркадий. Мне тоже еще служить. Не хотел бы, чтобы клир заметил запах. Martel?

– Да, вполне. Бокалы в красной коробке.

– Ага. Нашел.

– Славно. Я почти закончил с чаем. Наливайте и садитесь в кресло. Сейчас начнем.

Психолог и монах удобно расположились друг против друга. И какое-то время молчали, смакуя благородный напиток.

– Извиняюсь, но закусить нечем.

– Ну что вы, Аркадий? Эта амброзия полностью самодостаточна. Как мне кажется, привычка закусывать коньяк относится к советским пережиткам, когда его пили рюмками, словно водку. Сейчас мы должны быть больше просвещены в части правильного употребления спиртных напитков.

– Для инока вы неплохо разбираетесь в правилах умеренного алкоголизма.

Архимандрит усмехнулся.

– Аркадий, я не только монах, но еще и художник.

– И философ. Что не перестает удивлять меня в вас, отче. Впрочем, как и множество других граней, открывающихся мне в каждой беседе. Иногда я думаю, что откровения не закончатся никогда. И становится не по себе. Так как я начинаю понимать, что мне никогда не постичь всех этих граней. При этом я совсем перестал понимать, зачем вы ко мне ходите. Более вменяемого человека я давно уже не встречал.

– Знаете ли, без преувеличений, я вижу в вас большого профессионала, тонко чувствующего и абсолютно одинокого…

– Но я совсем не одинок!

– Да, у вас есть семья. Это так. Но вы не перекладываете на нее весь груз – чужой груз, несомый ежедневно. Впрочем, так делает большинство тонко чувствующих людей. Суть от этого не меняется. Вы оберегаете их. Они остаются в неведении. И это нормально. Но мне, как монаху, основное призвание коего быть аскетом, интересен ваш опыт, поскольку он значительно более труден, чем мой личный. Я одинок. Точнее, у меня, если можно так выразиться, по протоколу не может быть земных привязанностей. Но я не могу игнорировать людей, постоянно осаждающих меня, привязанных ко мне и к которым я тоже ощущаю глубокие чувства. Они не такие, как ваши, в силу обстоятельств. Но от этого не менее важные. Я очень извиняюсь перед вами, но, приходя сюда, каждый раз на вашем примере я учусь тому, как надо жить. А также раскрываю в себе новые пласты, скрытые глубоко-глубоко. В привычных условиях мне они недоступны. Поэтому, Аркадий, хотите вы того или нет, но я буду к вам ходить. И для закрепления моего эгоистического желания, в чем я глубоко раскаиваюсь, так как не оставляю вам выбора, позвольте предложить выпить за ваше здоровье! – И монах поднял бокал.

– Принимается! Ваше здоровье!

Мужчины чокнулись.

– Так что, вы говорите, сегодня за день такой, что даже выпить захотелось?

– Не хотел бы вас погружать в свои проблемы. Хотя по лицу вижу, что вы все равно не сдадитесь.

– Безусловно.

– Позвонила жена друга детства и сказала, что он погиб. Неожиданно это оказалось очень чувствительно. Самому удивительно. Мы с ним давно не виделись. Он отдалился в последнее время. Случайно встретились пару месяцев назад в магазине, договорились поговорить по душам после того, как вернется из командировки. А он не вернулся.

– Военный?

– Почти. Чекист. Как вы догадались?

– Не знаю. Почему-то подумалось именно так. Да и не похоже, чтобы у вас в друзьях были дальнобойщики или пилоты гражданской авиации. Хотя, в общем, не могу утверждать. Само получилось. Как его имя?

– Коля.

– Николай. Хорошее имя. – Монах помолился про себя, перекрестился. – Царствие небесное воину Николаю! Давно это произошло?

– Пару дней назад. Его еще даже не привезли.

– Он крещеный?

– По-моему, да.

– Поговорите с супругой, отпоем у нас в монастыре по полному чину. Сейчас это редкость, знаете ли, приходские батюшки зачастую формально подходят к обряду. А человек должен уходить правильно. Даже если окружающие этого не понимают в полной мере.

– Что есть правильно, батюшка?

– Это когда человек понимает, что готов, и уходит спокойно, как будто ждет встречи. Вы фильм «Остров» с Мамоновым смотрели?

– Нет, к сожалению.

– Посмотрите. То, как умирает главный герой, когда-то было нормой. Хотя бы судя по тому, что писал Толстой или Лесков, не помню точно кто из них: «Посмотрите, как уходят деревенские мужики».

– И как же это?

– С точки зрения современности – совершенно непостижимым образом. Человек узнавал, что вот – пора. Звал священника, родных и после соборования с причастием умирал. Просто ложился в постель и умирал. Не все, конечно, но очень многие. И это было нормой. Сейчас нечто подобное осталось, но только для тех, кто рождается в мир без кесарева сечения. Разница в том, что рождаемся мы в муках, а они умирали спокойно, как будто засыпали. То есть я хочу сказать, что никакого страха не было. Люди считали физическую смерть естественным продолжением жизни. Поэтому она как таковая не пугала, опасались, что подойдут к ней неготовыми. Сейчас такое себе представить невозможно. Человеческая жизнь возведена в культ, и ее потеря считается чем-то необратимым.

– Но не все же верующие, Серафим.

– То-то и оно. Люди посчитали, что, отменив Бога, они освободятся, но вышло совсем наоборот. Теперь они фантастически несвободны и боятся всего, даже самых смешных вещей. Как, например, мифической спорыньи в хлебе. Поэтому многие увлекающиеся ЗОЖ полностью отказываются от мучного. И этих страхов все больше и больше. Львиную долю их взращивают масс-медиа и Голливуд: экономические кризисы, болезни, диктатура, ограничение свобод, природные катастрофы, боязнь нечистой силы, особенно дьявола, преждевременное старение. Баланс всего этого – предмет безумных усилий общества, называющего себя цивилизованным. Потому что, как только он нарушится, никто, подчеркиваю, никто не будет знать, что делать. И все развалится. В одночасье. Причем от какой-нибудь незначительной вещи типа нового вируса гриппа. Как результат – выстроился внешне красивый, лакированный мир.