До самого последнего времени биографы Суворова об этом отзыве не знали, хотя ответ Екатерины был хорошо известен: «Усердие Александра Васильевича Суворова, которое ты так живо описываешь, меня весьма обрадовало. Ты знаешь, что ничем так на меня не можно угодить, как отдавая справедливость трудам, рвению и способности. Хорошо бы для Крыма и Херсона, естьли б спасти можно было Кинбурн. От флота теперь ждать известия».

В том же письме Потемкин признался, что очень устал: «…забот миллионы, ипохондрия пресильная. Нет минуты покою. Право, не уверен, надолго ли меня станет. Ни сна нет, ни аппетиту. Всё в играх, чтобы где чего не потерять. Когда уже удалюсь или скроюсь, что свет обо мне не услышит?! Это проклятое оборонительное положение. Один Крым с Херсоном держит пехотных полков 20. Какая бы из сего была армия! Да больные, ох, много отнимают сил». «Молю Бога, чтоб тебе дал силы и здоровье и унял ипохондрию, — отвечала государыня. — Для чего не берешь к себе генерала, который бы имел мелкий детайль. Скажи, кто тебе надобен, я пришлю. На то даются Фельдмаршалу Генералы полные, чтоб один из них занялся мелочью, а Главнокомандующий тем не замучен был. Что не проронишь, того я уверена, но во всяком случае не унывай и береги силы».

Суворов с его неуемной энергией бдительно следил за военной ситуацией и, готовясь к боям, ободрял войска. Он решился поделиться с начальником планами («мечтами») относительно предстоящих боевых действий. Восхищенный боем «Скорого» и «Битюга», он предлагал послать севастопольский флот под Очаков, чтобы вместе с имевшейся на лимане эскадрой блокировать крепость с моря, а сухопутные войска двинуть на Очаков.

Однако главнокомандующий, располагавший надежными сведениями о мощи турецкого флота, не разделял оптимизма подчиненного. Противник, благодаря превосходству на море, держал в своих руках инициативу, выбирая места для десантов. Сообщая Екатерине о том, что всё готово к отражению нападения, Потемкин точно обрисовал обстановку:

«Я защитил, чем мог, сторону Буга от впадения. Кинбурн перетянул в себя почти половину херсонских сил. Со всем тем мудрено ему выдержать, естли разумно поступят французы — их руководители… Сии злодеи издавна на нас целят…

Флоту приказано атаковать, что б во что ни стало. От храбрости сих частей зависит спасение. Больше я придумать не могу ничего».

Потемкин не скрывал трудностей: Кинбурн доступен для обстрела с лимана и с моря. Удержать его трудно — вся надежда на севастопольский флот. Близилась зима, и боевые действия должны были приостановиться. Он просил разрешения хотя бы на краткое время побывать в Петербурге, сдав командование армией Румянцеву: «Ей Богу, я ни на что не годен. Теперь нужна холодность, а меньше большая чувствительность, какова во мне. К тому же, Боже сохрани, ежели бы зделалась какая потеря, то естли не умру с печали, то наверное все свои достоинства я повергну стопам твоим и скроюсь в неизвестности. Будьте милостивы, дайте мне, хотя мало, отдохнуть».

Светлейший князь будто предчувствовал беду. Но пришла она с той стороны, откуда никто не ожидал. Была получена страшная весть: флот попал в сильнейший шторм и погиб. Потрясенный Потемкин в письме супруге-императрице берет всю ответственность на себя: «Бог бьет, а не Турки. Я при моей болезни поражен до крайности, нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому… Не дайте чрез сие терпеть делам… Хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к Графу Петру Александровичу, чтоб он вступил в начальство, но, не имея от Вас повеления, не чаю, чтоб он принял». С той же открытостью он пишет и своему учителю Румянцеву, сообщая о решении сдать ему командование армией.

Письма датированы 26 сентября. Дорога в Петербург занимала семь—девять дней, дорога в имение Румянцева на Украине — два-три. Не сговариваясь, Екатерина и Румянцев выказали Потемкину решительную поддержку: только он способен успешно двигать военную махину. Достойно внимания, что граф Петр Александрович посоветовал послать в Крым Суворова как человека надежного и прекрасно знающего местные условия.

Сильная придворная партия (братья Александр и Семен Воронцовы, Петр Завадовский и на первых порах Александр Безбородко) добивалась поручения главного командования герою прошедшей войны — фельдмаршалу Румянцеву. Приезд Потемкина в Петербург, какими бы причинами он ни был вызван, мог серьезно подорвать его авторитет. Уверенная в силе духа светлейшего князя, Екатерина, казалось бы, пошла ему навстречу — подписала два рескрипта: Потемкину (о разрешении временно сдать командование) и Румянцеву (о принятии его на себя), — но послала оба Григорию Александровичу. И не ошиблась. Курьер с рескриптами еще скакал на юг, когда Потемкин узнал, что флот начал собираться в севастопольской гавани. Эта новость пришла 26 сентября, сразу после отправки им просьбы о сдаче командования.

Корабли получили сильные повреждения, но были на плаву. Уцелел и золотой фонд молодого флота — обученные экипажи. Потемкин остался на посту. Душевный кризис, который любят расписывать критики князя, длился всего пять-шесть дней. Но даже в это тяжелое для него время Григорий Александрович ни на мгновение не оставлял руководства войсками. Так, получив рапорт Суворова от 27 сентября, в котором сообщалось о намерении отпустить Санкт-Петербургский драгунский полк на зимние квартиры, потому что наступивший период штормов не позволит неприятелю высадить десант под Кинбурном, Потемкин наложил резолюцию: «Чтобы обождал отправлением полков конных, по крайней мере, до половины месяца».

Главнокомандующий оказался прав. 30 сентября турецкие корабли подвергли Кинбурнскую крепость жестокой бомбардировке, а 1 октября на оконечности косы стал высаживаться десант.

Давно приучивший себя вставать с первыми петухами, Суворов на рассвете 2 октября диктует рапорт о первой большой победе начавшейся войны: «Турки на Кинбурнской косе, приближась от крепости на версту. Мы им дали баталию! Она была кровопролитна, дрались мы чрез пятнадцать сделанных ими перекопов, рукопашный бой обновлялся три раза. Действие началось в 3 часа пополудни и продолжалось почти до полуночи беспрестанно, доколе мы их потоптали за их эстакад на черте мыса в воду и потом возвратились к Кинбурну с полною победою…» Кратко сообщив о потерях своих войск и отметив заслуги двух офицеров, Александр Васильевич прерывает диктовку: «Подробнее Вашей Светлости я впредь донесу, а теперь я нечто слаб, Светлейший Князь».

На следующий день, получив ответ главнокомандующего, Суворов собственноручно пишет ему:

«Батюшка Князь Григорий Александрович! Простите мне в штиле, право, силы нет, ходил на батарею и озяб. Милостивое Ваше письмо получил. Ей-ей всякий день один раз к Вашей Светлости курьера посылал.

Флот наш, Светлейший Князь, из Глубокой вдалеке уже здесь виден. О! коли б он, как баталия была, в ту же ночь показался, дешева б была разделка. Кроме малого числа, все их морские солдаты были на косе против нас… Какие ж молодцы, Светлейший Князь, с такими я еще не дирался; летят больше на холодное ружье. Нас особливо жестоко и почти на полувыстреле бомбами, ядрами, а паче картечами били. Мне лицо всё засыпало песком и под сердцем рана картечная ж… У нас урон по пропорции мал, лишь для нас велик: много умирает от тяжелых ран… Но, Милостивый Государь, ежели бы не ударили на ад, клянусь Богом! Ад бы нас здесь поглотил…