на рассерженного отца с укором: «Разве так можно? Он ведь ребенок!» — и незаметно передала свой кусок обиженному сыну: «Возьми, сынок, только чтоб отец не заметил».

Но старика не проведешь.

— Не жалей, мать! — стукнул кулаком Денис по столу. — Не жалей щенка, а то лодырем вырастет! — И, склонившись над миской, исподлобья сверкнул на притихшую жену: — Кудым жалел своего Федьку, а что вышло?..

Все еще сердитый, Яценко опустил зазубренную деревянную ложку в эмалированную миску. Это был знак: ладно, начинаем обед.

Ели молча, не торопясь. Равнялись по отцу.

Суп был густой и наваристый. Вовке казалось, что такой вкусной еды он больше ста лет не пробовал. Но рядом сопел обиженный Алешка («Это же я его за козами послал!»), в углу, нахохлившись, сидел сгорбленный Яценко, который окидывал стол суровым взглядом, и аппетит у парнишки пропал.

Нет, не так у них было при отце. Возвращался он с поля всегда веселый и разговорчивый, приносил в хату запах чабреца и степного ветра, Вовку сажал на одно колено, Галинку — на другое, щекотал их ржаным усом, и они дружно и громко смеялись. «А это вам от зайца!» — доставал отец из кармана засохший пряник. «Мне! Мне!» — кричали наперебой дети, и хотя гостинец от зайца был с табачной пыльцой, Вовка уплетал свою половину с огромным наслаждением. К ним подсаживалась улыбающаяся мать, и так, тесным кружком, они обедали, и самой вкусной приправой к столу было доброе отцовское слово.

«Конечно, в каждой семье все по-своему, — важно размышлял Вовка. — Дядя Денис не такой, как мой папа, зато человек правильный. Будешь его слушаться — и пальцем не тронет…»

Яценко, закончив обед, облизал ложку, собрал пальцами в комочек крошки и быстро бросил в рот. И только потом встал из-за стола.

За ним поднялась и вся семья.

— Пойдем, Вовка, покажу, что для тебя припас, — сказал Денис таким спокойным тоном, как будто только что и не кричал на Алешку.

Да и Алешка, словно ничего не случилось, подлетел к Вовке и загадочно, с лукавыми чертиками в глазах, подморгнул своему другу: дескать, пойдем, сам увидишь!

Вышли во двор, свернули к сараю. «Интересно, что же он приготовил?» — терялся в догадках Вовка.

Под камышовым навесом стояло несколько решетчатых клеток.

— Трусь-трусь-трусь… — позвал Яценко.

Из коробки, похожей на скворечницу, выскочила белая, с нежной гладенькой шерстью крольчиха. Вслед за ней выкатилось с десяток пушистых клубочков, таких легоньких и белых, как одуванчики. Кажется, подуй на них — и сейчас взлетят…

Крольчиха просунула между планками аккуратную мордочку, пошевелила усиками: ну-ка что там у вас есть вкусненькое? Ее большие уши с кровянистыми прожилками почти насквозь просвечивались, глаза были круглые и удивительно красные.

Яценко дал крольчихе щавельный листок, и она быстро-быстро (не заметишь даже!) затрусила губой, с хрустом поедая зелень. К ней на задних лапках потянулись кролики, точно как он с Галинкой к отцу. «И мне! И мне!»

— Ну что, нравятся? — спросил Вовку дядя Денис.

— Ух какие! — только и сказал пастушок.

— Если нравятся — бери. Прямо с клеткой и тащи домой… Алешка, помоги Вовке, а по дороге расскажи, как за ними ухаживать.

Они вдвоем — Алешка за один конец, Вовка за другой — осторожно подняли клетку. Крольчиха недовольно стукнула ногой — и покатились комочки в свои гнездышки. Крольчиха обнюхала Вовкины пальцы, щекотнула губой. «Э, нет! — улыбнулся мальчишка. — Не пущу. Будешь у меня жить».

Только они вышли на улицу, как налетела детвора:

— Смотри, смотри, смотри!

— Белянка, белянка!

А лапки желтые!

— Куда вы их несете?

На шум и крики выглядывали отовсюду женщины.

Пусть смотрят. Пусть знают люди. Это Вовка сам заработал. Недаром пропадал в степи: мерз и голодал. Теперь и у него хозяйство. Сейчас тепло, можно поставить клетку во дворе. А как только построят хату — отдаст кроликам землянку. И разведет их видимо-невидимо. И пошлет осенью на фронт теплые рукавицы. И так напишет: от Вовки Трояна, солдатского сына… Так-то, люди добрые!..

16

Пришло от Маруси второе письмо.

Сестра писала не из Донбасса, а из родного воронежского села Лепехи.

Это удивило и насторожило Ольгу. С волнением распечатала она конверт, пробежала глазами первые строчки письма и побледнела.

Нет Павла!

Как и в прошлый раз, в Марусином письме что ни слово, то вздохи, то боль смятенной души. Но ясно одно: не стало Павла. Это было так жестоко и неожиданно, что подавленная Ольга с трудом дошла от почты домой. Добралась и в бесчувствии свалилась на кушетку, уткнувшись мокрым лицом в подушку.

Взволнованная Василина тормошила ее, спрашивала о чем-то, но Ольга ничего не слышала, никого не хотела видеть. Да разве и могла она рассказать людям, что случилось с Павлом и Марусей. Вместе работали, вместе копили деньги на свадьбу, и вдруг какой-то завал — и смерть оборвала жизнь человека. Что скажет она деду Авраму? Что скажет отцу, потерявшему свою последнюю надежду? Жена, дочь, старший сын и вот — Павлуша…

После долгой бессонной ночи Ольга встала обессиленная, вялая, как после болезни. Лицо осунулось, пожелтело, печальные морщинки еще резче обозначились под глазами. Бессмысленно прошлась она по землянке от окна и назад, отвернулась от матери, едва произнеся упавшим голосом:

— Сегодня же… поеду в Лепехи… Пропадет без меня Маруся.

Печально смотрели Трояниха, Василина, Вовка с Надей, как собирает Ольга свои немудреные пожитки. Связала в узелок платьица, белое и пестренькое, парусиновые туфельки, носовые платочки. Осмотрелась: кажется, все?

— Вот еще, Оля, возьми. — Вовка протянул ей маленькое зеркальце, которое нашел на пепелище.

Да, теперь уже готова в дорогу.

Проводы были похожи на похороны. Покидала их Ольга.

И вдруг мать бросилась к Ольге, крепко прижала ее голову к своей груди.

— Оля… Олечка. Останься, дочка. Ну куда ты поедешь? Слабая ведь…

Они стояли обнявшись, плечи их судорожно вздрагивали.

— Не могу, мама…

— Напиши Марусе. Заберем ее к себе.

— Не могу… Что я скажу деду Авраму, если встречу его?

— Ничего. Я сама пойду расскажу ему все.

— Боюсь. Все равно уеду. Маруся меня зовет…

Что-то несвязное, тихое бормотали они друг другу, а Вовку укачивало, уносило в горячий туман, где осыпались желтые цветы полыни, и от этой горькой пыльцы сдавливало ему дыхание.

Мать послала сына к Яшке, чтобы тот снарядил фургон и отвез Олю на станцию.

Прощались с Ольгой над притихшим Ингулом.

На левом берегу — Ольга возле подводы, на правом — мать и вся ее семья, между ними — река.

Старый, разбитый мост простирал над