недовольную мину, но не умел он кривить душой — покраснел до ушей и, стараясь скрыть смущение, долго вычерпывал остатки воды со дна бочки. Потом бросил на подводу добрую охапку соломы, чтобы поудобнее было сидеть, осторожно подсадил Олю (а девушки все замечают: вишь, как нежненько!) и сам, важный, серьезный, уселся рядом.

— Цоб, цобе! — крикнул он «моржам» и направился в село.

И вслед им, взволнованным и смущенным, летели девичьи вздохи:

«Хорошая пара!»

«Где же оно бродит, мое-то счастье? — не у одной девушки замирало неприласканное сердце. — Где, в каких краях это горькое счастье воюет?»

«Молодые… У вас все впереди. — Комок за комком укладывала Трояниха и утаптывала так, словно и думы свои пыталась затоптать. — А что мы — ни жены, ни вдовы? На что нам надеяться?»

«Яшке хорошо, — рассуждал Вовка, подгребая вязкое месиво и наступая на следы, оставленные Надей, в которых сразу собиралась вода. — Он, зубастый Яшка, со всеми запросто… Вон взял Олю и увез».

Когда солнце поднялось в зенит, старик Яценко постучал молотком по ржавой бочке:

— Перекур, женщины. Обедать пора.

Молоток, топор, лопатку для штукатурки — каждую вещь в отдельности — Яценко вытер насухо, тщательно завернул в тряпки и с любовью уложил в сумку. Инструмент — свое добро, вторые свои руки — он тщательно берег, не бросал где попало и всегда носил с собой.

Закинув сумку за плечо, Яценко обратился к бригадирше:

— Отпустите, Оксана, Вовку к нам. Пастушок он исправный, я хочу немножко за работу его поблагодарить. Пойдем, Вовка!

Малыш радостно бросился за Алешкиным отцом. Плечистый, немного угрюмый, Денис шел во главе семейной колонны.

За ним, как в сказке о репке, потянулась вся белоголовая команда в порядке трудового старшинства: мать, Илья, дочери, Алешка и мышиный хвостик Катенька.

Шагов за сто они остановились, чтоб еще раз, уже издали, посмотреть на свою работу. Все-таки заметно, что на выгоне потрудились гурьбой. Был пустырь пустырем, лебеда по колено, давно никем не топтанная дорога. А сейчас? На пригорке видно площадку, и валяются там кучи глины, камни, бочки, торчат лопаты, воткнутые в землю. А над всем этим возвышается глиняная стена с каменным фундаментом, с широкой завалинкой. Вот стоят две доски с перекладиной — это будущие двери, в стенах уже наметились оконные проемы.

— Если так работа и дальше пойдет, сказал вслух Яценко, довольный осмотром, — то недели за три будет готова коробка.

Строительная артель дорожкой спускалась к Ингулу, а Вовка с Алешкой нет-нет да и оглядывались назад и, счастливые, как именинники, улыбались. Будет школа. На горе. На виду у всего села!

Вовка уже давно не заходил к Яценкам и сейчас заметил в их дворе кое-какие перемены. И у них немного повыше старой землянки заложен фундамент. Значит, будут хату лепить. Да и сама землянка стала побольше, она не похожа на слепые сельские погребки. У всех крыша над самой землей, а у них — стены, хотя и небольшие, приземистые, но все-таки стены, и два окна выходят в молодой сад. Везде чувствовалась мужская хозяйственная рука. Двор чистый, огороженный плетнем из ивняка.

В одном углу — сарайчик для кроликов, хорошо выложенный стог сена. Возле порога — корыто с теплой водой, стульчик, кружка, полотенце на колышке. Сюда, к порогу, и привел Яценко семью. Никто не расходился, не шумел, даже не проронил ни слова. Как пришли, так и остановились молча за спиной отца.

Вовка знал, что у Яценко свои порядки и обычаи, заведенные еще издавна.

Вот Илья зачерпнул кружкой воду, начал поливать отцу на руки. Ладони у старика были жесткие, мозолистые: они шаркали, как напильники, когда он тер их друг о друга. Долго мыл Денис седую щетинистую бороду, щеки и морщинистую шею. Намочил голову, побрызгал из пригоршни воду за пазуху и, удовлетворенно крякнув, поймал на лету брошенное ему полотенце. После отца умывался Илья, ему поливала Федора.

И так к корыту подходили все по очереди. Когда последней умылась и причесалась вертлявая внучка, Яценко сказал:

— Прошу к обеду, — и пропустил детей в землянку.

После своего погребка Вовку поразило жилище Яценко — светлое и просторное. Как и бывает в сельских хатах, слева от дверей, с теневой стороны, прилегала побеленная с синькой и разрисованная цветами печь с широкой лежанкой. Большую половину землянки занимал стол, очень тяжелый, тесанный из грубых дубовых досок; его ноги-опоры были крепко-накрепко забиты в земляной пол. Вокруг стола — такие же крепкие деревянные скамейки.

В красном углу, под стеклом, Вовка увидел фотографию Федориного мужа, молодцеватого усача Василия.

«Это, наверное, та карточка, которую Ольга принесла, — решил Вовка, с любопытством разглядывая фотографию. — Шинель с погонами, шапка набекрень, над самым глазом нависает чуб… Бравый солдат! Ничего не скажешь».

Остывал на столе обед, но все ждали отца. Вот он прошел в дальний угол и сел под портретом Василия. Это его, и только его место. Справа Илья — вылитый отец, широкий, крепкий, как коренной зуб, слева старшие дочери, потом малыши. Мать села на конец скамьи, оттуда ей удобнее доставать из печи чугунки.

На полотенце Ульяна передала хозяину нож и кусок темного, из проса, хлеба.

Дети затаили дыхание. Самая святая минута — отец делит хлеб.

— Это тебе, Илья, — положил Денис перед сыном большой ломоть. — За то, что сегодня натаскался с камнями.

Отрезав немного меньший кусок, Денис сказал:

— Это тебе, Федора. Знаю, повозилась с глиной.

Оделил хлебом двух других дочерей, но почему-то обошел перепуганного Алешку. Зато Катю похвалил:

— Бери, внучка. Малая пчелка, но сам видел, как старалась.

А потом обратился к пастушку:

— Тебе, Вова, целая горбушка. Ты наш гость. Ешь, не стесняйся.

Конечно, дома Вовка так бы и сделал: сразу лизнул бы поджаренную корочку («М-м, как пахнет!»), потом взял бы на язык одну крошку хлеба и жевал бы спокойно, не дожидаясь, кто там первым начнет обедать. Но у Яценко нельзя опережать отца.

Когда, бывало, Алешка сгоряча бросался к миске раньше всех, отец так его трескал поварешкой по лбу, что тот, бедняга, икал от испуга. Поэтому Вовка скромно положил руки на стол, ногтем только ковырнул соблазнительный кусок, щекотавший ему нос горелым запахом, и поднял на Яценко чистые, невинные глаза.

А старик, вдруг насупив мохнатые брови, сурово посмотрел на Алешку:

— А тебе, сыну, вот! — Он перегнулся через стол, ткнул сложенные фигой пальцы в самый нос. — За то, что баклуши бил. Понятно?

Алешка подскочил, точно хлебнул кипяток. Часто заморгал белесыми ресницами, выгоняя из углов дрожащую слезу. Мать посмотрела