сережками? — с горечью думал парнишка. — Настанет день, будет ночь, пройдут сорок дней и ночей, а для меня — все одно темнота. Один-одинешенек в холодной землянке. Ложись и замри, Яшка. Усни навсегда…»

До тошноты, до изнеможения стало ему жаль себя. Лучше сразу лечь в землю — живьем, чем остаться одному, без нее. «Неужели она такая… Ну такая — как бы это сказать? — Яшка печально посмотрел вокруг, словно подыскивая нужное слово. И вдруг застыл от удивления, вскинув глаза на девушку: — Оля!.. Какая ты, Оля?»

К щеке ее прилип маковый лепесток. И губы — лепестки. Розовые, дрожащие, смеющиеся; это она, конечно, ему улыбается. Лукаво, с легкой насмешкой. Вот горячая рука; тепло ее согревает Яшку и разливается по всему его телу.

Какая-то хмельная, неудержимая сила ударила Яшку в грудь и швырнула головой в маки, лежавшие в Олиных ногах; рука его сама потянулась к цветам.

— Оля, Оленька! — шептал он, и она испуганно сжалась и часто заморгала ресницами:

— Что с тобой, Яша?

Парень сам испугался своего порыва. И такая же буйная волна отбросила его назад.

— Слышь, как визжит? — сказал первое, что пришло ему в голову, и, спрыгнув с подводы, остановил «моржей».

Потом неторопливо обошел фургон, словно рассматривал колеса, и быстро, незаметно для Оли, выдернул шкворень из передней оси: «В самый раз — пора!» (Еще только выехали из села, как задумал он эту хитрость.)

— Что там, Яша?

— Ничего. Фургон не смазал — вот и скрипит.

Шкворень зажат в кулаке, рука в галифе, тело жжет холодное железо.

Снова Яшка погнал своих буйволов, прыгнув на ходу на подводу. Не сидел, а вертелся, как на горячей сковороде. И все просовывал руку за спину Оли, готовый вот-вот поддержать ее.

Ехали недолго.

Трах! — и фургон перевернулся. Яшка — на землю, Ольга — на него, буйволы остановились, колесо покатилось, бешено закружилось и с грохотом упало на камень.

Тук-тук-тук… — громко стучит девичье испуганное сердце.

Яшка закрыл глаза, как будто умер. А сам осторожно, еле слышно поддерживает ее за плечи.

— Ой! — спохватилась Ольга. — Мина?! — И снова к Яшке: — Господи… Живой? Вставай, не шути так, Яшка!

— Какие шутки, если меня убило? — слабым голосом сказал Деркач. — Меня убило, а фургон разбомбило. — И Яшка, прищурившись, незаметно посмотрел на девушку: что она будет делать теперь?

Ольга как верба у дороги. Тонкая, насквозь вся просвечивается, косы растрепались, платье плотно облегает худую маленькую фигурку. Клонится Оля на один бок, клонится на другой, а вокруг нее степь, необъятная степь… Ровная, широкая… И небо над ней такое же необъятное. И вот тебе на — застряли на полдороге.

— Придется пешком идти…

— Оля! — Голос у Яшки дрожит. — Слушай, Оля…

Он идет на нее — упрямый, нахмуренный. Глаза блестят. Она пятится, отступает назад, худенькая, беззащитная… Ладонью закрывает вспотевшее лицо.

— Никуда ты не пойдешь, Оля!

— Пойду… Мне надо, Яша…

— Я не пущу тебя!

И он берет ее за плечи, легкую и дрожащую; его лихорадит, он все ближе и ближе склоняется к ее лицу, глаза к глазам, сливается их горячее дыхание, и маки осыпаются на ресницы, на губы, на вспотевший лоб.

— Пусти!.. Яша!

— Мы поженимся, Оля!

— Как?! — спросила она, вырываясь из объятий. — Что ты сказал?

— Мы поженимся, Оля!

Она смотрит на него удивленно и немного растерянно, и на глазах у него медленно тают льдинки, снисходительная усмешка трогает губы:

— А сколько тебе лет, парнишка?

— Семнадцать! — с ходу прибавил себе Яшка еще полтора года. — А что?

— Учиться надо. Женатых в школу не принимают…

— Нет такого закона! Примут!

Эта решительность, эта уверенность обезоруживают ее. И, уже не зная, о чем говорить, Оля хватается за последнее:

— Ты понимаешь, что говоришь?.. Люди же смеяться будут.

— Пускай. Пускай смеются себе на здоровье!.. А мы свою хату построим. Свадьбу сыграем… Маруся приедет… Гостей будет полон дом — вот увидишь!

Похоронная от сестры и неожиданное предложение Яшки — все смешалось, закружилось в Олином сознании, вихрем проносясь перед ней.

Яшка, подвода, волы — все полетело неизвестно куда, быстро мелькнула степь, как птица крылом, и чтобы не упасть, Оля села на траву. Обхватив руками колени, уткнулась в них головой. Черная коса расплелась и потекла тонкими ручейками по локтям, по босым ногам — на землю. Ольга будто окаменела, только ее худенькие, согнутые плечи чуть-чуть вздрагивали.

Ольга плакала..

— Что мне делать? Что делать, Яша?

Яшка и сам стоял над ней растерянный, не знал, куда девать руки. А они, тяжелые, огрубевшие от работы, будто просили его: «Не стой! Бери ее, свою ласточку, прижми к своему сердцу и неси, неси через маки… прямиком… к селу… Понял?» Не-е-ет!.. Не то чтобы взять на руки — пальцем тронуть, пылинку стряхнуть с нее боялся Яшка. Что вы? Так страдает бедная девушка.

И Яшка плаксиво сморщился, склонился над ней, виновато улыбнулся:

— Не плачь, Оля! Не надо. Поедем домой… Фургон сейчас починю.

Солнце катилось за гору, когда со стороны Долинской, к Ингулу, подъехала подвода.

Трояниха, которая вышла с Вовкой на огород полоть лук, глянула из-под косынки на сверкающую, словно усыпанную рыбьей чешуей воду.

— Посмотри, сынок. Это не наши буйволы?

— Наши.

— А с кем это Яша?

— С девушкой какой-то.

— Кажется, зовет кого-то? — прислушавшись, спросила Трояниха.

— Нет, поет. О-о-о, слышишь?.. «На позицию девушка…»

— А что у нее в руках?

— Чего-то красное горит. Совсем как жар-птица…

Вовка встал на носки, глаза его засверкали, он радостно крикнул:

— Мама! Это она! Честное слово, Оля!

— Оля! — вскрикнула мать и побежала к берегу…

Эх, Яшка, Яшка, ветром повенчанный, маком украшенный! Догадывался ли он, кого возвращал в село? Троянихе — дочь, Вовке — сестру, Василине — подругу, а себе — невесту.

* * *

Вовка любил небо.

Когда-то у него были книги, в село привозили кино, иногда даже приезжал бродячий цирк. Какое это было удовольствие! Морские баталии… Корабль идет на корабль, давай на абордаж, трах-бабах! — стреляет пират из пистолета, а потом бултых в воду — так ему и надо! А еще ходил на задних лапах мохнатый медведь. Он кланялся детворе и выпрашивал у них лепешки… Было же ведь такое когда-то. А теперь ни книг, ни кино, никаких удовольствий. Одно осталось у Вовки — небо над головой.

Ляжет он в траву, положит кулак под голову и поплывет в голубую манящую даль. Вокруг пахнет мятой, аппетитно хрустят травой козы, над самым ухом стучит кузнечик, вызванивая серебряными подковками, майский жук пробует взять басовую нотку —