В его лице выражались холодность и отстраненность хирурга, отсекающего от тела кусок плоти. Это было совершенно новое, невиданное доселе выражение.

— Некоторые обстоятельства, к сожалению, изменились. И нам пришлось… э-э… подкорректировать кое-какие свои планы, — сказал он.

Неужели?!

Но этого просто не может быть!

Ведь ее душа уже принадлежала театру, вот этому бывшему Дому культуры! Призраки ее героев уже поселились под этой крышей, уже незримо прохаживались по сцене! И теперь донна Вероника…

— Да вы садитесь! — вдруг предложил он, прервав сам себя, и она послушно опустилась на стул.

Он заговорил несвязно, непонятно, на каком-то диковинном наречии. Впрочем, губы его шевелились не переставая, однако ей удавалось улавливать лишь отдельные слова: «ассигнования», «бюджет», «значительное сокращение», «не в моей власти».

В конце речи лицо его было практически совершенно простодушно-ясным.

Затем наступила пауза.

Кажется, теперь ей полагалось что-то сказать. Или сделать. Но она никак не могла догадаться, что именно.

Он смотрел на нее сочувственно, но вместе с тем и вежливо-выжидательно. И в конце концов она поняла.

Он вежливо выставлял ее вон — словно двоечницу со шпаргалкой! Словно абитуриентку из провинции, не прошедшую по конкурсу.

Его ждали другие дела, другие люди, репетиции и — ну конечно же! — другие пьесы. Десятки, сотни других пьес…

Она неуклюже поднялась, зацепив соседний стул.

— И значит, теперь… совсем никогда?.. — спросила она сдавленно.

В лице его вдруг выразилось проницательное «ну уж нет, не проведешь!».

— Наш репертуар на будущий год в принципе утвержден… Да, собственно, и пьеса ваша имеет ряд… э-э… определенных недочетов.

— Каких? Каких недочетов?! — с последней каплей надежды вскрикнула она. — Может быть…

— …скажем так, определенная недосказанность, присущая вашей манере, — продолжал он мимо ее слов. — Не хватает цельности, законченности… Плюс спорная трактовка… Хотя, собственно, в данный момент это уже не имеет значения… к сожалению.

— А если бы… Если я все исправлю?! И трактовку тоже?

— Все в руцех Божиих, — отозвался он с торопливой любезностью и тоже встал.

Странно: теперь он был гораздо ниже ростом. Максимум метр восемьдесят.

— Но вы заходите, не забывайте нас! В общем-то мы с вами делаем одно и то же дело…

После этого надо было как-то жить дальше.

Но она не знала как.

Обломки мечтаний загромождали дорогу, и не осталось сил даже на один шаг. Небо рухнуло на землю, и некуда стало устремлять взор.

Все же она каким-то образом очутилась в троллейбусе — правда, неизвестно в каком. Кондукторша не обратила на нее ни малейшего внимания. Она сама подошла, протянула металлическую пятерку и рубль. Кондукторша не глядя сунула ей билет.

Никому в целом мире она не была нужна. Ни она, ни ее пьеса, ни наряд за сто пятьдесят долларов… Какие там театры, режиссеры, презентации! Троллейбус свернул в направлении школы, и то был, конечно, знак. Кухня, дети, церковь — вот истинный удел женщины!

Или, как в ее случае, — кухня, дети, школа.

Собственно говоря, ее сегодняшние уроки кончились. Но идти домой было почему-то невозможно.

— Подкорректировать планы, значит? — переспросила Светка. — Значит, это так они твою пьесу РАЗЫГРАЛИ? Твою синьору Мореску?

Вероника мелко потрясла головой. Каждое Светкино слово, особенно «пьеса» и «синьора», гулко отдавалось в мозгу и причиняло физическую боль.

Немного полегчало после слов:

— Ну и лохи, значит! Бюрократы совковые! Сами же себе могилу роют. В наше время пьесами разбрасываться! Притом молодых, перспективных авторов… Да к ним же никто как не ходил, так и ходить не будет! Вот и конец этому… короче, благородному искусству драматургии!

После этого в душе что-то отпустило, и Вероника частично обрела способность реагировать на окружающие события.

В учительской было людно — большая перемена перед второй сменой. Неужто этот день все еще длился? Веронике казалось, что с утра минула уже тысяча лет. Сменилась эпоха. Настал ледниковый период.

Между тем вокруг как ни в чем не бывало жужжали привычные голоса.

— А я не понимаю: чем хороший веник хуже пластмассовой щетки?

— Санэпидстанции виднее. Вот заменили же зубные щетки на новые, с синтетической щетиной — и ничего, привыкли. Так и половые…

— Так они ж этими палками дерутся! Лично у меня уже вторую поломали.

— Ну правильно, а ты чего хотела? Пока еще научатся силу рассчитывать! Одно дело — дерево. Другое — пластмасса.

— Внимание! Перл из сочинения! «Этим летом я отдох хорошо».

— Слушайте, приехал какой-то зооцирк. Никто еще детей не водил? Говорят, жуткий террариум!

— «Комната была просторная. В ней стояло три окна».

— Кстати, мне бы нужно четыре кашпо. Два в простенках, два вокруг доски. Цветы роскошные, а кашпо нет!

Что-то наивное и целительное было в этих голосах, в словах, выговариваемых по-учительски четко: «зубная щетка», «зооцирк», «кашпо». И каждый старательно вел свою партию, не забывая прислушиваться и к сидящим рядом, как в грузинском ансамбле.

— Веду их второй год — нормальные ребята! А вот не люблю. Верите? Душа не лежит.

— Потому что ты предыдущий выпуск слишком любила.

— Тех — да-а-а! Тем, бывало, рассказываю на уроке и чувствую — как будто золотые нити тянутся от них ко мне!

— Это один раз в жизни такой класс бывает. Совпадение биополей. Больше не будет, и не мечтай даже.

— Совпадение. Сов. Падение. Падение сов…

— Ну и несправедливо, между прочим! А эти дети, бедные, чем виноваты?

— Глупость вы говорите. Любить надо своих собственных, родных детей, а учеников — учить!

— Здрасьте! Сравнила… Своих собственных видишь в день от силы два часа, а учеников — две смены!

— «Лицо у нее было задуманное».

— Беспечный, ты что?

— А вот и ваш любимчик, Вероника Захаровна!.. Здороваться надо, когда в учительскую входишь.

— Здрасьте! Вероника Захаровна! Можно вас на минутку?

Меньше всего хотелось ей в эту минуту куда-то выходить. А еще меньше — к Беспечному. Но конечно, пришлось идти. И конечно, тут же вспомнилось ВСЕ ТО…

— Что ты хотел? — чугунным голосом спросила она, глядя в сторону.

— Я… это… Вероника Захаровна… Ну в общем, мама вас приглашает.