– Но я же не художник.

– Нет. Ты, как он, младший брат. И должен заменить матери ушедшее дитя.

И тогда Мишка тоже подумал: «Бедный. Бедный Сальвадор Дали».

Мальчик, конечно, давно сполз с подоконника и даже ухватился за книгу, но маневр не оказался спасительным. Бабушка умела использовать все его хитрости в своих целях:

– Раз ты, мой милый, считаешь себя вполне здоровым, – произнесла она елейным тоном, – будь так добр вернуться к занятиям музыкой. Нечего пялиться в окно, когда тебя ждут Гайдн и Шнитке. Компания много лучше дворовой, не находишь?

«Нет», – хотелось ответить Мишке, но он только понуро кивнул. А как же еще? Бабушка – сила.

– Вот и прекрасно. Репетируй. Экзамен на носу. И окажи милость, придай лицу довольное выражение.

Закончив тираду, она прикрыла дверь, но через мгновение из кухни раздалось зычное:

– Я жду, дорогой!

Мишка взял смычок и вздохнул. Лучше бы его наказали так, как всех: не купили конфет, или не повели в кино, или, например, поставили в угол, а еще лучше задали бы трепку. Но нет. Мама и бабушка – противники телесных наказаний. Да и наказаний вообще. Они считают, что «ребенку необходимо все объяснять и тогда…». Что «тогда», мальчик не понимает. Пока знает только, что от подобных объяснений его клонит в сон и он начинает отчаянно завидовать Вовке с третьего этажа, которого раз в неделю, как по расписанию, дерут как сидорову козу. Экзекуция продолжается примерно пять минут, после чего о том, что, как и почему Вовка должен делать, забывают на последующие семь дней, и тот выскакивает во двор как ни в чем не бывало и бьет баклуши. Мишка же водит смычком по струнам и грустит. От того, что хочет быть Вовкой. А еще, что сосед наверняка совсем не хочет быть им.

– Михаил! – Голос бабушки приблизился, и мальчик торопливо извлек из скрипки начало пьесы. Не хватало еще, чтобы снова последовали разговоры за жизнь и разъяснения того, как важно «остро и тонко чувствовать музыку». Успокоенная бабушка вернулась на кухню. Внук пиликал изо всех сил, стараясь делать это как можно громче. Если повезет, Вовкин папаша – дядя Коля – станет стучать по трубе и орать, что «опять, гады, не дают отоспаться после ночной смены». И тогда бабушка зайдет и скажет, что, наверное, стоит «повременить пару часов с игрой на инструменте до тех пор, пока эти люди не решат свои проблемы». И он обрадуется. Хотя на самом деле ему кажется, что как раз у «этих людей» никаких проблем нет. А еще думает, что и у родителей проблем было бы меньше, если бы бабушка однажды взяла в руки гаечный ключ и постучала по трубе тогда, когда Вовкиному папе приходит в голову светлая мысль посверлить стену в семь утра в воскресенье. Но она говорит, что надо со всеми быть в хороших отношениях и пытаться найти общий язык. И всегда спрашивает, пристально глядя на внука:

– Понимаешь?

Мальчик торопливо кивал. Хотя был уверен, что общий язык с Ленькой Щукиным или с Валеркой Ждановым искать не станет ни за что. Да и он им, честно говоря, не слишком сдался. Ну, заведут хорошие отношения, и чего? Кого станут дразнить «безотцовщиной» и называть «жидовским отрепьем»? Мишку дразнилки беспокоили, но не слишком. На отрепье походил мало: одежда простая, но аккуратная, всегда чистая, хорошо отглаженная. Национальный вопрос его заботил мало. То ли не задумывался в силу возраста, то ли взрослые пока избегали общения на эту тему, то ли это обвинение по сравнению со вторым было слишком, по его разумению, мелким и незначительным. А вот на безотцовщину обижался, но отвечать было нечего. Во-первых, противников было много, а Мишка – один. Во-вторых, они говорили правду. Мальчик был незаконнорожденным. Иногда даже завидовал Идочке: умерла и не переживает из-за своего нелепого происхождения, а ему отдуваться. И на скрипке играть, и на подоконнике не сидеть, и гадости выслушивать.

Не прекращая играть, он снова приблизился к окну. Скосив глаза, увидел, как во двор выкатились обидчики. Пнули ногой консервную банку, шуганули облезлого кота и побежали вприпрыжку к футбольному полю, пасуя друг другу клетчатый мяч. Мишка тяжело вздохнул и поплелся на кухню:

– Ба!

– Да, дорогой?

«Вот всегда так. Ну почему обязательно «дорогой», «милый», «мой хороший» или, того хуже, «золотце»? Неужели нельзя просто ответить: «Да?» или: «Что?», а еще лучше: «Чего тебе?»

– А в магазин не надо сходить?

Бабушка укоризненно покачала головой:

– Нет. Все есть. Занимайся. И позволь заметить, ты болеешь.

Пришлось плестись обратно. Других идей не было. Единственное место, куда разрешали пройтись в одиночестве, – магазин за углом. Ну, и в школу, конечно. Но туда весь двор топает, так что не страшно. А в музыкальную отводила бабушка. Туда, кроме Мишки, никто не ходит. Так что его крепко держат за руку и ведут. Бабушка туда, мама обратно. Говорят: «Чтобы ничего не случилось». Но Мишка думает: «Чтобы не сбежал».

– В седьмом этюде слишком piano. – Абсолютный слух не подводил бабушку даже на кухне.

Он, конечно, услышал, но в данный момент его гораздо больше интересовал пьяный дворник Степан, который, качаясь, передвигался по детской площадке. И было не совсем понятно, убирает он мусор или просто держится за метлу. Тетя Рая с бельем давно покинула поле боя, и некому было привести мужчину в чувство, пригрозив милицией. Степан был единственным человеком, в отношении которого угрозы не были пустыми. Встречаясь с ним, участковый хмурился и обещал: «Уволю». И даже увольнял, но уже через месяц-другой устраивал обратно в жилконтору. Во-первых, двор зарастал грязью – охотников на Степаново место не находилось. А во-вторых, его жена бегала к дяде Паше с тетей Раей каждый вечер и умоляла сделать все, что угодно, чтобы «эта сволочь пила на открытом воздухе».

Мишка, конечно, при этих разговорах не присутствовал, но слышал их так же хорошо, как весь двор, состоящий из трех двухэтажных домов, стоящих буквой «П». Окна каждой второй квартиры выходили во двор, а то, что происходит в каждой первой, можно было легко услышать из-за стены. Все про всех всё знали, не было нужды додумывать, не было резона распространять нелепые слухи. Тайное всегда становилось явным, которое активно обсуждалось, и не было никакой возможности укрыться в своем углу и не стать предметом всеобщего обсуждения. Жизнь была такой, какой живет каждый маленький двор в не слишком большом городе. Сообща, целым миром, и малейшее движение с осторожностью, с непременной оглядкой на соседей.

Только Мишкина семья выделялась. Они были нездешними. Пришлыми. А потому и обсуждались, и не принимались, и осуждались. Во-первых, «антеллигенция», во-вторых, «паршивая антеллигенция», а в-третьих, безотцовщина. И не простая, а очень даже сложная, потому как личность Мишкиного отца всем во дворе была известна доподлинно. Мальчик был его полной копией: такой же кудрявый, очкастый и застенчивый. А еще о факте отцовства всех поспешила уведомить жена папы – крикливая Зоя, передвигающаяся по двору, выкатив впалую грудь, будто индюк. Так она демонстрировала вселенскую обиду. И каждому встречному сообщала: «Мало того, что помер, так еще и после смерти одни страдания приносит». Распекала Мишкиного отца, который, «будь он неладен, сходил на концерт заезжей филармонии и втрескался в аккомпаниаторшу. Она сделала вид, что ответила взаимностью, и, вот те здрассте, решила рожать от жениного мужа. Но Бог-то шельму метит. Девка и двух годочков не протянула. Так баба не успокоилась, проклятая, – пацана родила. Еще и поселилась под боком».