Мать прикрыла дверь, и больше я ничего не видела, но увиденного уже было достаточно. Отцовское отчаяние, это я виновата. Человеком быть нелегко.

На следующее утро он вошел ко мне в комнату совершено другим. Он был строгим и серьезным, от него пахло лосьоном после бритья. Отец собрался на работу. Он остановился у моей кровати и спросил, была ли у меня кровь во время секса – того самого, который описала в дневнике.

Крови у меня не было, потому что и секса тоже не было, но об этом я сказать не могла, я вообще не могла говорить, я же умерла, мне хотелось умереть, после случившегося жизни я не видела. Отец вышел из комнаты, и я осталась одна.

За день до моего отъезда в Сан-Себастьян я получила по почте конверт со всеми документами, касающимися наследства. Там лежала найденная в сейфе опись, последнее завещание, расчет взносов за дачи и письмо от адвоката, где было написано, что в случае судебной тяжбы Борду не выиграть. Еще там было письмо, адресованное нам с Бордом и подписанное матерью, Астрид и Осой. К счастью, очень официальное. Борду они отдельно написали, что если он не согласен с мнением адвоката, то ему следует связаться с адвокатом напрямую в течение двух недель. Меня они извещали о найденной в сейфе описи и сообщали, что в кабинете отца хранились папки с материалами о каждом из четверых детей – газетными вырезками, письмами и прочим. Все остальные свои папки забрали, а моя очень большая и по почте ее не пришлешь, но Астрид могла бы мне ее привезти.

Напоследок они писали, что все они поддерживают Астрид и ее решение, о котором она сообщила в отдельной записке. Если мы не согласны, просьба сообщить в срок до двух недель. «Надеемся, что тем самым мы оставим разногласия в прошлом и устремим наши взгляды в будущее».

В приложенной записке Астрид писала, что взнос за старую дачу будет соответствовать наиболее высокой сумме, установленной оценщиком. Помимо этого, она, получившая по сравнению с Бордом более крупный наследственный аванс, покроет эту разницу из своего наследства.

Этого от нее никто не требовал. Оса ее примеру не последовала. Оса нигде не указала, что взнос за новую дачу будет соответствовать наиболее высокой сумме, установленной оценщиком.

Астрид пыталась восстановить справедливость. Так как Борду не досталась дача и наследственный аванс он получил меньший по сравнению с остальными, Астрид решила возместить его утраты. Само по себе это достойно похвалы. Или так и должно быть?

Однако для меня это ничего не меняло, то, о чем они никогда не говорили, они по-прежнему отрицали и не желали обсуждать.

Ждала ли я, что они упомянут об этом в письме о наследстве?

Нет.

Но меня выводило из себя то, что они обращались ко мне так, словно не слышали сказанного мной тогда, у аудитора. Одно дело – не верить мне, и совершенно другое – вести себя так, словно я вообще ничего не говорила, словно встречи у аудитора вообще не было. «Надеемся, что тем самым мы оставим разногласия в прошлом и устремим наши взгляды в будущее».

Оставить разногласия в прошлом я не могла. Дочь никогда не забывает. Когда намочишь брюки, их достаточно снять и повесить сушиться, а когда они высохнут – ты их наденешь и обо всем забудешь. Но здесь все иначе! Ничего не высохло!

Отвечать я не стала. Моя папка была мне не нужна.

Борд написал им ответ. Он снова напомнил о том, из-за чего, собственно, начался спор. И что ему нужны не деньги. Он предпочел бы получить во владение долю дачи, куда он и его дети могли бы приезжать. И очевидно, что ему отказали. Однако так как в завещании указывалось, что все получат равные доли, он предполагал, что нам с ним возместят реальную рыночную стоимость дач. Пока этого не произошло. Борд подчеркнул, что если бы наследственный аванс был выплачен до первого января, когда сбор на наследство был отменен, то им пришлось бы рассчитать реальную стоимость дохода.

«Вполне возможно, что я как истец и не выиграю судебную тяжбу по этому делу, – писал он, – однако сути дела это не меняет. Это не иск одного делового партнера к другому, а дело о взаимоотношениях матери и ее четверых детей и внуков, и речь здесь идет о том, чтобы действовать по справедливости и с достоинством». Борд написал, что не станет оспаривать принятое решение в суде и что отказывается от места в совете правления.

Наверное, отец хоть немного любил меня? И боялся он не только за свою собственную жизнь и свое будущее, но – чуть-чуть – и за меня тоже? Мать показала ему мой дневник, а отец выскочил из дома и напился, потому что думал, что я обречена?

Человеком быть тяжело.

Здесь он был прав – и каких мучений стоило ему в этом убедиться.

Кроме этого признания, от отца мне было нечего ждать.

Человеку не удалось бы избавиться от этой невозможной тяжести и при этом сохранить отношения со всеми.

Отцу пришлось выбирать, и он выбрал всех, кроме меня.

В Сан-Себастьяне наступила ранняя весна. Работалось мне замечательно. В конце дня, после трудов праведных, я проходила пешком милю по побережью, обдумывала сделанное, и мысли мои были далеко от всего, что случилось дома. Дойдя до конца пляжа, я садилась в кафе и заказывала пиво. Солнце медленно ползло вниз, и, пока оно не скрывалось в море, на улице было тепло. Я наслаждалась солнцем, пивом, тем, что я не дома, и умиротворением. А потом Астрид прислала сообщение. «Дорогая Бергльот. Надеюсь, у тебя все хорошо. За последнее время столько всего произошло, и нам всем пришлось нелегко. Маме лучше. Она занимается продажей дома. По-моему, самое худшее для нее уже позади. Я постоянно думаю о тебе, Тале и всех остальных. Я не знаю, как ты, и мне от этого тяжело. Очень хочу побыстрее с тобой поговорить. Может, позвонишь мне, когда выдастся минутка? Астрид».

А ведь я как раз успела подумать, что у меня все хорошо, что я способна думать о других вещах, – и меня что, опять тянут обратно? Уже втянули. Этого сообщения оказалось достаточно. Теперь надо или ответить ей, или не отвечать, но и то и другое одинаково невыносимо. Как мне поступить? Что написать? Что у Астрид на уме? Тон сообщения был миролюбивый и непринужденный, но она вела себя так, будто того, о чем я долгие годы твердила, не случилось, будто мы не встречались в кабинете аудитора, и что же мне ответить, о чем разговаривать с ней, если то, что мучило меня, обсуждать она явно не собиралась? Заново вспоминать, как отец упал с лестницы? Говорить о том, как матери тяжело? В том, что матери и Астрид было тяжело, я не сомневалась, вот только станет ли ей легче после нашего разговора? Судя по моему опыту, после таких разговоров становилось только хуже, по крайней мере мне. О чем нам говорить, кроме как о маминых мучениях и мучениях Астрид? О моих-то она говорить не хочет, она вообще мне не верит. Как она себе это предствляет, если вообще представляет? Должна же она понимать, что я чувствую себя совсем иначе, не так, как она. Я неоднократно пыталась рассказать ей, каково мне, и тем не менее она вела себя по отношению ко мне так, как четвертого января на встрече у аудитора. Повторяла: «Сейчас не время». Говорила: «Жаль, что тетя Унни не пришла». Постоянно жалела мать и твердила, как матери плохо. В кабинете аудитора Астрид вскочила и приобняла мать за плечи. Когда мать бросила мне в лицо, будто я все придумала, чтобы привлечь к себе внимание, Астрид промолчала. Когда Оса заявила, что они не обязаны мне верить, Астрид промолчала. «Мы не обязаны тебе верить». «Мы», а не «я». Мы – это она сама, мать и Астрид. Оса знала, что Астрид мне не верит, они все обсудили и пришли к выводу, что верить мне нельзя, поэтому Оса так уверенно и сказала «мы», а не «я». «Мы не обязаны тебе верить». Астрид тогда ушла вместе с матерью и Осой, а мы с Бордом остались в кабинете. Сейчас же она сокрушается, как много всего случилось и как нелегко всем нам пришлось. Что мне на это ответить, если я вообще собираюсь отвечать? Я ответила, что у меня все по-прежнему. Кроме того, что отец умер, ничего нового у меня нет. «Зато все прояснилось, – написала я, – когда мама сказала, что я все выдумала, чтобы привлечь к себе внимание. И когда Оса сказала, что они не обязаны мне верить. Когда они трое набросились на меня. О чем с вами говорить? От этих разговоров мне только хуже становится».