— Туда.

Ушли направо, повернули налево, зарулив в проулок, двинулись между серыми ребристыми заборами. Голые деревья, тусклый свет окошек, тоска. Чем дальше ехали, забурялись вглубь, тем более мрачнел Андрон — что-то уж до боли знакомой казалась ему дорожка. В памяти вдруг всплыло прошлое — железные ворота, слаженный рык волкодавов, стриженный мордоворот на дворе у Равинского. С таким лучше бы не встречаться. Да и с самим Равинским…

— Стой, тормози, — Сява вдруг, дернувшись, ожил, с плачем, с задавленным рыданьем схватил Андрона за плечо. — Не надо, брат, не надо, не лезь. Им ведь человека замочить как два пальца обоссать. Такие люди. Звери. И свет погаси, чтоб нас не засекли. Они уже близко…

Странно, но Андрон послушался, вырубил фары, выключил музыку, щурясь, вгляделся в ночь. Собственно особо вглядыватсья не пришлось — улица впереди была залита ярким светом. Это горели галогеновые фонари над массивными железными воротами. Теми самыми, из прошлого. Лязг которых очень бы не хотелось услышать снова.

— Черт!

Андрон автоматически включил задний ход, попятился, выматерился, развернулся в проулке и медленно, в какой-то странной задумчивости, печально порулил в Ленинград. До него вдруг с убийственной ясностью дошел смысл поговорки — стену лбом не прошибешь. А уж железные ворота и подавно. На душе у него было муторно — приссал, как лягуха в болоте.

— Все путем, брат, все путем, — Сява между тем воспрянул духом, приободрился, повеселел, на его бледном, словно алебастровом лице жалко играла улыбка облегчения. — Ништяк, что прикинул хер к носу. С этими быками разбираться — бездорожье. Завалят враз. А чувак твой — мудак. Коню понятно, что угол с дурью покупать не будут. Так возьмут. Да еще рыжье. А что это ты мазу вздумал за него держать? Он тебе чего, денег должен?

— Должен, должен, — Андрон с отвращением кивнул, с силой наступил на газ и до самых Стачек не проронил ни слова — бесполезно. Здесь только битие определяет сознание. У танка он остановился, заглушил мотор, бросил Сяве: — Еще раз увижу — прибью.

Вылез из «волги», сел в «шестерку» и резко, не прогрев двигло, принял с места. Даже не выругался, что уперли дворники. Мыслей не было, так, обрывки какие-то, обжигающие мозг, бешено пульсирующие. Все — суета. Блуд. Жизнь — только бабки, кнут, стремы и фуфло. На хрен она такая? Места в ней человеку нет. Зверье кругом. За железными воротами, в черных «волгах». Советский зоопарк, гадюшник социализма…

Удивительно, но факт — доехал Андрон без происшествий. Да еще достал в таксярнике втридорога бутылку пшековской отменной водки. Литровую. Думал упиться тихо, степенно, в одиночку, по-английски. Только по-английски не получилось — в России живем.

— Так, так, — сказал Клара, глянув на него, — хорош.

Молча собрала на стол, выпила без церемоний на равных, а потом взяла да и затащила Андрона в постель. Устроила ему Полтаву. Выжала все соки, заездила, укатала, так что не осталось сил ни думать ни о чем, ни переживать. И Андрон, опустошенный словно сдутый шар, заснул. Скоро к нему пришел Семенов, бодрый, улыбающийся, еще майор: «Шире сфинктер, Андрюха, — весело сказал он, — не жми даром анус. В жизни масса хорошего. Каловая…»

На подходе был Новый год. Воздух густо отдавал хвоей, мандариновыми корками и упорными надеждами на лучшее завтра. В магазины завезли новозеландское масло, соки от Фиделя Кастро с трубочками, дамское нарядное белье и проверенные электроникой презервативы из Прибалтики. Пусть народ радуется. Хоть и не ахти какой, а все-таки праздник, еще одна зарубка на пути строительства коммунизма. Ведь как шагаем-то — семимильно. Заложили серию подлодок типа «Курск», спустили под воду субмарину «Комсомолец», подняли в воздух сверхтяжелый «Руслан». А рабочая неделя без черных суббот, а денежно-вещевая лотерея «Спринт», а средняя зарплата по стране аж в сто шестдесят восемь рублей. А отечественный, самый большой в мире микрокалькулятор «Электроника Б3-18А» стоимостью всего-то в двести рублей! Еще провели рок-фестиваль «Тбилиси — 80», разрешили легализоваться Митькам и сняли фильм, художественный, двухсерийный, «Экипаж», про наших ассов. Во как! Вобщем, уже догнали, скоро перегоним.

Только что для Тима, что для Андрона год заканчивался хреново — частыми походами на больничку: Антон Корнеевич снова слег с инфарктом, а Клару ночью увезли на скорой. Она бодрилась, подтрунивала над собой, рассказывала о несовершенстве человеческого организма, особенно женского, ослабленного никотином, алкоголем и всякими прочими нехорошими излишествами. Врала… Андрон ни разу не видел ее курящей. Все врала. Вобщем, не Новый год — тоска собачья, нажраться до чертиков в его преддверье.

Почему бы и нет? Андрон, не церемонясь, позвал Тима, тот принял приглашение с великим удовольствием, пришел зеленый, злой, голодный и с пустыми руками — грошей нема. Этого чертового, проклятого металла, от которого все беды в жизни. Вернее без которого.

— А у меня для тебя презент, брат, — Андрон с ухмылочкой вытащил трофей, добытый у Славона Лебедева, лихо подмигнул и, не дожидаясь, пока Тим справится с остолбенением, двинулся одаривать мать и Арнульфа.

Вера Ардальоновна за этот год особенно сдала: поседела как лунь, сгорбилась, еще больше замкнулась в себе. Зрение ее, и без того неважное, катастрофически ухудшилось, всякая работа валилась из рук, и если бы не доброе отношение заведующей, Александры Францевны, никто бы на казенной площади и полуторной ставке держать ее не стал.

— С Новым годом, мать, — Андрон достал оренбургский, через обручальное кольцо можно протащить, платок, водрузил на стол увесистый целлофановый пакет со жратвой. — И парнокопытному твоему привет. Пламенный революционный.

Ему было как-то не по себе в этой маленькой, скромно обставленной комнатенке. Пахнущей конюшней, богадельней и бедой.

— Арнуля, ты только посмотри, кто пришел-то к нам, — с улыбочкой Вера Ардальоновна закрыла Библию, натужно поднялась из-за стола и, шаркая, трудно поднимая ноги, медленно подошла к Андрону. — Спасибо, сынок, ой спасибо. Теплый какой, крученый. Мы его Арнульфу на попонку, на попонку. А то ведь зимушка-зима, потолок ледяной, дверь скрипучая…

Потом она живо заинтересовалась пакетом, вытащила первое попавшееся — зефир в шоколаде и принялась крошить его в корытце в углу.

— Арнульф, Арнульф, Арнульф…

Подслеповатые глаза ее лучились радостью, высохшие губы улыбались, руки делали какие-то судорожные, замысловато хаотические движения. Тяжкое зрелище, удручающее, скорбно действующее на психику — Андрону даже показалось, что он слышит стук копыт. Наконец с процессом кормления было закончено.

— Поел, поел, касатик. Пусть теперь побалует, — Вера Ардальоновна отвернулась от кормушки, хотела было откусить зефира, но не стала, задумалась. Немного помолчав, она стряхнула оцепенение, с улыбкой подошла к Андрону и ласково, словно Арнульфа за гриву, тронула его за рукав. — Андрюшенька, сынок. Тут вот давеча праздник был в старшей группе. Хорошо, весело. Лампочки мигают, детки с Арнульфом скачут вокруг елки, песню поют: «Мишка с куклой бойко топают, бойко топают, посмотри, и в ладоши звонко хлопают, звонко хлопают, раз, два, три…» А ближе-то подошла и вижу — не елка ведь это и не лампочки. Свечи поминальные и крест. А висит на нем вместо Спасителя нашего родитель твой, Андрей Васильевич. Как есть, без руки, при орденах. И пьяный-пьянющий, бесстыжая его морда…