Мать не отвечает, только глядит на неё, как на девчонку несмышлёную: буквы в книжке читает, а слов не понимает. Кажется, все на миг замирают, не зная, что ещё сказать, но тут повисшее молчание нарушает отцовский голос:

– Важные слова говоришь, Антонино. С другой стороны, ты ведь и в политике не первый день, и дочь твоя учительницей будет, а я едва имя своё написать умею. Но одно могу сказать твёрдо: если моей дочке помощь нужна, я отступать не стану, – он выкладывает раскрытые ладони на стол и смотрит на мать.

Та вздыхает, прикрывает глаза и кладёт сверху свои, за ней Лилиана и Кало. Вылитые рыцари круглого стола, как сказала бы профессор Терлицци.

– Решать тебе, Олива, – говорит отец. – Говори, не бойся: хочешь выйти за Пино Патерно, чтобы он возместил ущерб, который тебе причинил?

Я достаю руки из-под стола, разжимаю кулаки и медленно кладу ладони сверху. Слова поднимаются откуда-то из желудка, словно тошнота, мучившая меня с тех пор, как всё случилось, но изо рта они вылетают громко и чётко:

– Нет, не хочу.

И, произнеся их, я вдруг понимаю, что это если в чём и уверена, то в этом.

54.

Козимино возвращается, когда уже стемнело и мы давно поужинали. Вид у него всклокоченный, под глазом фингал. С тех пор, как мы расстались на площади возле участка, он целых пять дней не появлялся дома, даже спать не приходил. Мать, увидев его в окно, хватается за сердце, потом бросается к плите. Она даже ничего не говорит – просто хочет, чтобы сыночек поел: уселся за стол, набил полный рот того, что она для него приготовила и что будет готовить, пока её место на кухне не займёт женщина, которую мой брат назовёт женой.

– Я не голоден, мам, – отмахивается он и сразу проходит в комнату. Отсутствие аппетита, разбитая физиономия, ночи, проведённые неизвестно где, – тем, кто плывёт против течения, за всё приходится расплачиваться.

А я ещё битый час ворочаюсь в постели, не в силах уснуть.

«Расскажешь мне сказку на ночь?» – спрашивал Козимино, когда нам было лет по девять.

«Какую ещё сказку? Спи, поздно уже», – отвечала я, набивая себе цену.

«Ну, про Джуфу!» – не отставал он.

«Да я ни одной не помню», – врала я.

«Про Джуфу и бурдюк!»

«Так я же вчера её рассказывала».

«Тогда про Джуфу и украденный горшок!»

«А эту – позавчера, – я замолкала, и только потом, когда он уже готов был сдаться, спохватывалась: – О, вспомнила новую, как раз сегодня утром у синьорины Розарии в книжке прочитала», – и рассказывала до тех пор, пока его сбивчивое дыхание не становилось спокойным, размеренным.

В коридоре слышно шлёпанье босых ног.

– Спишь? – спрашивает он из-за двери.

– Ни в одном глазу, заходи, – отвечаю я, накидывая халат.

Козимино так и не переоделся. Ложись рядышком, хочется мне сказать, вот сюда, расскажу тебе чудесную сказку про Джуфу и разбойников. Но я молчу, и брат остаётся стоять, привалившись к косяку.

– Я эти дни у Саро пересидел, – говорит он, не дожидаясь моего вопроса. – Нардина тебе привет передаёт. Говорит, заходила бы повидаться.

– И ей привет, если увидишь.

Сколько же лет прошло с тех пор, как он, боясь темноты, просил меня рассказывать на ночь сказки?

– Нардина говорит, так и надо, – слова текут у него изо рта длинными тягучими нитями, как оливковое масло из пресса: видно, что каждый слог стоит моему брату огромных усилий, словно Козимино и в самом деле их из себя выдавливает. – Говорит, и думать не стоит, что там люди болтают, своим путём идти надо. Мол, ты же не виновата, что с тобой беда приключилась.

Усики, белый костюм, зализанный косой пробор: каждая деталь кричит о том, что он взрослый мужчина, но слова, выжимаемые с таким усилием, снова превращают его в ребёнка. Выходит, мужчиной тоже быть непросто, не только женщиной.

– Ладно, я поняла. Ступай, спокойной ночи.

Но он не уходит: должно быть, как и в девять лет, по-прежнему боится темноты. Стоит себе, где стоял, привалившись к косяку.

– Саро тоже говорит: мол, ты права, что замуж не идёшь.

Саро говорит, Нардина говорит – это всё хорошо, а сам-то ты как считаешь, хочется мне спросить, но я молчу: может, потому что вовсе и не хочу сейчас слышать его мнение, а что там думают другие, меня в самом деле больше не волнует.

– Саро говорит, под венец силком не затащишь, – Козимино делает шаг вперёд, будто собираясь присесть на край кровати, но тут же, замерев, отшатывается. – И ещё сказал, что женщины – те же облака: следи, говорит, какую они форму примут, а под свой трафарет подгонять даже не думай.

Мне сразу вспоминаются двурогие морлени, и уголки губ непроизвольно ползут вверх.

– Ну а ты ему что ответил?

– Я-то? – на его щеках проступают два красных пятна. – Я его спросил... женится ли он на такой... – Козимино осекается и, опустив глаза, пытается загладить неловкость: – На той, кого вот так... ну, оскорбили...

Женщина – это кувшин. Так мать говорит.

Брат наконец поднимает голову, ловит мой взгляд:

– И знаешь, что он мне ответил?

Я качаю головой, потому что и правда не знаю.

– «Я бы и секунды не промедлил, сразу к её ногам припал», вот что.

55.

Выходного платья к воскресной мессе я не надеваю, обхожусь будничным: праздновать мне больше нечего. Когда подходит время причастия, дон Иньяцио смущённо косится на меня, и я, чтобы ему не было неловко, даже не пытаюсь встать со скамьи. А матери шепчу:

– Ты иди, иди...

Она, оглянувшись на других женщин, делает было пару шагов к алтарю, но тут же возвращается, и мы остаёмся сидеть вдвоём.

У выхода вьются мои одноклассницы, кто-то из них всё время следит за мной через плечо. Потом от стайки отделяется Тиндара и, подойдя ко мне, целует в щеку:

– В будущую среду у меня день рождения, помнишь?

– Что ж, в таком случае поздравляю.

– Я только самых близких подруг пригласила, хочу пару миндальных кексов приготовить и оранжад. Ты не против?

– Прости, у меня дела, – коротко отвечаю я: только скабрёзностей в чужом доме