руками поднес кружку с кофе к голубоватому пламени.

– Через несколько минут вы получите хороший горячий кофе, – сказал он так радостно, что Хульда потрудилась изобразить на лице восторженную улыбку. Втайне она уже прикидывала, куда бы незаметно вылить эту бурду, которую на таком огне удастся разогреть в лучшем случае до комнатной температуры.

– Вы не будете пить? – вежливо спросила она.

Старик отрицательно помотал головой:

– Позже придет моя дочь и приготовит мне на вечер горячий суп. Конечно, если снова включат газ.

Если, подумала Хульда. А если нет? Сырая картошка не годится в пищу, особенно для людей вроде герра Кюне, почти не имеющих собственных зубов. Ей стало тяжело на сердце.

Когда старик подал ей едва нагретый кофе и ожидающе взглянул на нее, Хульда, подавив отвращение, сделала большой глоток и сказала, внутренне передернувшись:

– М-м, хорошо.

– Такой юной даме, как вы, нужно следить за собой, – произнес Кюне и прикрыл глаза. Хульда уже подумала, что хозяин квартиры заснул, как тут же он вдруг резко открыл их.

– Он плакал, все время плакал.

– Простите? – непонимающе спросила Хульда.

Кюне закатил глаза к потолку, с которого, как Хульда сейчас заметила, свисали, слегка покачиваясь, клочки паутины.

– Младенец, родившийся у них наверху. Вы ведь были там? Вы его видели?

Хульда, помедлив, кивнула.

– Здоровый мальчик, – сказала она, осторожно наблюдая за стариком: – А вы? – из приличия она еще раз отпила из кружки коричневую гадость. – Вы его тоже видели?

– Не-е, – протянул герр Кюне и достал из кармана большой грязный носовой платок, в который обстоятельно высморкался. – Я редко выхожу отсюда. С моей головой нелады, говорит моя дочь, – старик повертел головой туда-сюда, словно в доказательство, что там действительно не все в порядке. – Но этот плач, я его еще слышу…

– Вы знаете, что ребенок пропал? – без обиняков спросила Хульда.

Старик сделал круглые глаза:

– Пропал? – эхом повторил он и снова высморкался. – Невероятно.

Что-то в его голосе смутило Хульду. В нем мелькнула искорка радости или даже триумфа?

– Значит, вы ничего не заметили?

– Фройляйн Гольд, кто же расскажет мне, старику, подробности своей жизни? Для других жильцов я ведь только старик Кюне, который уже не может толком подниматься по лестнице. Тут вам не община, понимаете? Каждый живет сам по себе, не заботясь о других.

После этой пространной речи он устало оперся спиной о стену и снова закрыл глаза. Хульда опять решила, что бедняга спит, но он снова ее удивил, внезапно распахнув веки и посмотрев на Хульду слезящимися глазами.

– Но все же странные люди там наверху. Вы тоже такая, фройляйн Гольд?

– Какая такая? – спросила Хульда, внезапно почувствовав неприятную тяжесть в желудке. До сих пор Теодор Кюне производил впечатление дружественно настроенного старичка.

– Из Галиции, – сказал он.

Хульда поднялась:

– Мне пора идти, господин Кюне. – Она постаралась подавить дрожь в голосе, чтобы скрыть свой гнев.

– Что ж вы такая чувствительная, фройляйн, – продребезжал старик. – Вы еще не допили кофе! Я только имел в виду, о них разное поговаривают. – Он указал пальцем вверх.

Хульда, помедлив, задержалась. Любопытство одолело.

– Что же?

– Что им неведома материнская любовь, что они варвары. Кто знает, что они сделали с мальчиком… Ведь это не ново.

Теперь Хульда действительно не выдержала:

– Такие враждебные речи я слушать не желаю. Эти обвинения исходят из средневековья, а сейчас на дворе 1923 год.

– Вам ли мне говорить, фройляйн Гольд, – лукаво улыбнулся старик. – Я все-таки дольше живу на свете, чем вы. Я лишь говорю, что евреи не такие, как мы, у них другая мораль. Или вообще никакой.

Хульда покачала головой и, не прощаясь, вышла. Она злилась, что попусту потратила время.

Еще в коридоре она услышала за дверью лающий кашель и бряцанье ключа в замочной скважине. Дверь распахнулась, и взору Хульды предстала коренастая женщина средних лет, в халате и слишком тесной кофте. Она стояла на пороге и недоверчиво разглядывала Хульду. После приступа кашля ей приходилось тяжело дышать, и Хульда непроизвольно отступила, на случай, если женщина заразна.

– Что вы делаете в квартире моего отца? – рявкнула женщина, и нервные красные пятна выступили на ее мясистых щеках.

– Простите, я собиралась зайти к верхним соседям, и ваш отец предложил мне кофе. Но я уже ухожу.

Женщина немного успокоилась и уже мягче проговорила:

– Я не люблю, когда он приводит домой незнакомых людей. Несчастный дурень не совсем в себе.

– Понимаю, – холодно сказала Хульда. Ее взгляд упал на два чемодана, которые женщина принесла с собой.

Та заметила взгляд Хульды и объяснила:

– Сегодня мы переезжаем.

– Ах, – Хульда кивнула из вежливости.

Однако незнакомка продолжала:

– Да, в парадный подъезд, подальше от этой сырой камеры. – Теперь на ее лице читалась гордость.

– В таком случае, удачи, – сказала Хульда. – Я рада, что вам удалось улучшить жилищные условия. Многим в Берлине сейчас очень нелегко.

Женщина усердно закивала и выдала что-то наподобие улыбки. Но тут ее снова разобрал кашель.

Хульда услышала приближающиеся шаркающие шаги герра Кюне.

– Да, моя дочь очень старается, – сказал он на удивление скрипучим голосом, которого до этого Хульде слышать не удавалось.

– Молчи! – резко оборвала его женщина, заставив Хульду вздрогнуть. – Не хвастайся!

Отец ответил блеющим смехом.

Хульда шагнула на полутемную лестничную площадку и сказала:

– Всего хорошего.

– Он плакал! – повторил Кюне, и от его голоса застыла кровь в жилах.

Дочь снова зашипела:

– Замолчи, я сказала!

Дверь захлопнулась, и Хульда направилась вниз. Ее не покидало чувство, что последние слова старика преследуют ее.

«Где, черт побери, бедный малыш?» – в отчаянии думала она, сбегая по ступенькам.

17

Понедельник вечер, 29 октября 1923 г.

В неосвещенном дворе Хульда споткнулась о валявшуюся крышку от мусорного бака и разбила колено. Чулок, скорее всего, порвался, и она не имела понятия, во сколько триллионов ей сейчас обойдется новая пара. Лучше не знать. Она решила вместо покупки заштопать дыру дома, что ненавидела. Да, Хульда легко и уверенно зашивала разрывы после родов, а вот с любым видом рукоделия управлялась очень неуклюже.

Она медленно ковыляла по улице и наконец села в метро на Александерплац. В вагоне пахло мокрой собакой и порошком от моли.

Всю дорогу она думала о мальчике Ротманов, ломала голову, куда он мог деться. Пребывание в затхлой квартире в гостях у жутковатого Теодора Кюне тоже не давало повода чувствовать себя лучше. Настроение было испорчено, и даже при виде уличного актера с лицом печального клоуна, хотевшего извлечь из волшебной шляпы синий искусственный цветок, когда она проходила мимо вокзала на Ноллендорфской площади,