пирамидальная концепция вины и ответственности вместе с параллельной системой верований, в которой конкретный факт рассматривается лишь как видимая вершина более широкого феномена («дело не только в этом»), являются дальнейшими предпосылками успешной моральной инициативы.

В целом процесс с участием неформальных агентов, пытающихся институционализировать новые методы контроля, аналогичен процессу, разворачивающемуся во время стихийного бедствия, когда система экстренной помощи или терапевтическая социальная система отсылают проблему к «вышестоящей системе» или «восстанавливающей социальной системе». Первые простые действия социальной системы экстренной помощи удовлетворяют насущные потребности в пище, укрытии и спасении в случае бедствия точно так же, как полиция и суды решали неотложные проблемы, поставленные перед обществом модами и рокерами: идентификация и стигматизация девиантов, защита людей и собственности и вынесение заслуженного наказания. Затем в дело вступают более медленные организации вышестоящей системы; с распространением новостей бедствие (в зависимости от его характера и полученного описания) может быть определено как национальная проблема. После чего начинаются общественные заседания, расследования, петиции и, как в случае создания правил, выносится требование о том, чтобы системы экстренной помощи получили больше полномочий или чтобы вышестоящая система взяла ситуацию под свой контроль.

Первый шаг – нужно посмотреть, как определили проблему те, кого она затронула непосредственно. Совершенно очевидно, что хулиганство не является «преступлением без жертвы», а разработка мер исключительного контроля частично зависит от того, как жертвы сформулировали проблему. Как и следовало ожидать, исходя из ориентационных мотивов, первоначальная реакция жертв в местном сообществе – классифицировать ситуацию как катастрофическую. Фактически именно первоначальная реакция самозваных представителей приморских городов вызвала панику и последующую сенситизацию. Эта схема установилась после панических заявлений прессы об инциденте в Клактоне: «Я видел беспорядки в Южной Америке, но здесь толпа прямо-таки бесчинствовала» (г-н Дж. Мальтхаус, менеджер прибрежного отеля); «Клактон сегодня превратился бы в развалины, если бы не наши бравые британские бобби» (советник Э. Пэйн, председатель совета курорта по связям с общественностью). Подобные заявления были сделаны и после следующих происшествий. «Мы были на грани всеобщего бунта. Немного больше истерии в следующий раз, и все выйдет из-под контроля. А на данный момент нет ничего, что могло бы помешать случиться следующему разу» (г-н А. Уэбб, президент Ассоциации отелей Брайтона). Эта реакция была раздута прессой: Брайтон стал «городом, кипящим от гнева и негодования» (Evening Argus, 18 мая 1964 года); Маргит – «городом, охваченным страхом… безнадежностью… и переполненным гневом» (Evening Standard, 19 мая 1964 года), а хозяин кафе, «пострадавшего от беспорядков», умолял репортера не публиковать его имени: «Они вернутся и разобьют мой магазин. Я больше не хочу неприятностей. Уходите».

Некоторые местные жители претворили свои страхи в жизнь – после Клактона и других инцидентов ходили слухи о группах «народных мстителей», сформированных местными торговцами для защиты своей собственности. После Пасхи 1964-го, несмотря на относительную незначительность инцидентов в Маргите, некоторые местные жители были достаточно сенситизированы нарастанием событий в Клактоне, чтобы начать приготовления к лету. Работники индустрии развлечений вооружились детскими бейсбольными битами, а управляющий приморской кофейни хотел бы снабдить швейцаров всех заведений снарядами со слезоточивым газом для защиты от банд.

Сложно сказать, насколько репрезентативен был такой тип реакции. Газетные сообщения явно преувеличили накал страстей, а народные мстители, вооруженные слезоточивым газом, были в меньшинстве. Не многие торговцы лично пострадали от беспорядков, большинство слышали о них из вторых рук. Тем не менее в приморских городах, почти полностью зависящих от летних туристов, страх потерять бизнес был вполне реальным, и в таких выразителях общественного мнения, как редакционные статьи, письма в местной прессе, муниципальные дебаты и публичные речи (например, на церемониях присуждения школьных призов и медалей), отразилась неподдельная тревога. Таким образом, наличествовало одно предварительное условие для развития исключительной культуры контроля: определение некоторыми людьми ситуации как несопоставимой с их интересами и требующей принятия мер.

Важно четко понимать природу этих интересов, так как именно представление о том, какие интересы следует защищать, формирует последующие кампании по созданию правил. В конечном итоге «интересы» могут проистекать из того, что Ранульф назвал «бескорыстным стремлением налагать наказание»[173], но если говорить более конкретно, интересы были представлены только финансовые. Кампании, призывающие к действию, взывали к коммерческим интересам, а ведущие фигуры этих кампаний зачастую были лидерами коммерческих и бизнес-организаций. Одними из самых значительных групп давления стали торговые палаты и ассоциации отелей и гостевых домов, а вмешательство муниципального совета исходило из стремления защитить каникулярную коммерцию и «хороший имидж» города. В серии заявлений, сделанных отдельными личностями и организациями, заметен коммерческий интерес: первая реакция была панической, но как только стало ясно, что это может повредить городу, создавая дальнейшую панику (не только социологи знают о самореализующихся пророчествах), тон заявлений изменился, и местные власти выступили против преувеличенных сообщений в прессе. Так, мэр Маргита сказал:

Я считаю, что к ситуации подошли неправильно – действия сравнительно небольшого количества хулиганов получили всенародную огласку. Стоило бы их проигнорировать – и даже если мы начнем игнорировать их сейчас, с этого момента, то собьем спесь с этих хамов, а с их мелкими нарушениями разберутся должным образом на местном уровне. Почему бы не дать местным жителям разобраться с местными происшествиями?

Коммерческий интерес придал требованиям своеобразную форму: если это повторится, люди не поедут к нам отдыхать; мы должны избавиться от модов и рокеров, либо выгнать их из нашего города, либо не пускать вовсе. Нам все равно, куда они поедут – пусть разнесут Маргит (или Гастингс, или Брайтон, или Истборн), только бы не являлись сюда. В этих требованиях слышится отзвук кары изгнания, известной в племенных и других примитивных сообществах – первичной внутригрупповой агрессии по отношению к девиантам, закрепленной в нашем фольклоре вестернами, в которых преступника «гонят вон из города».

Здесь в требованиях возникает противоречие. Хотя множество местных, как и мэр Маргита, скорее были встревожены освещением событий в прессе, чем «кипели от страха и гнева», они знали: будь проблема определена как исключительно местная, никакие меры не были бы приняты. Для создания правил проблема должна быть не только концептуализирована с точки зрения призыва к массовой аудитории, но и определена таким образом, чтобы она рассматривалась как законная ответственность вышестоящей системы. Другими словами, недостаточно «дать местным жителям разобраться с местными происшествиями»; событие необходимо было раздуть до национальных масштабов, а ответственность за него – передвинуть наверх. Так, после первого инцидента в Клактоне последовали немедленные призывы к расследованию в Министерстве внутренних дел, а «правительство», «благодетели» и «реформаторы» стали козлами отпущения.

Перенесение ответственности «наверх» имеет и свой собственный коммерческий мотив. Поскольку образ