Почти сразу после образования Томского, а за ним и Гурьевского заводов большую часть деревень Кузнецкого округа приписали к этим производствам. Раз в три года по приписным селениям проезжал специальный отряд Горной Стражи во главе с управляющим по приписным крестьянам. Отбирались крепкие и здоровые дети от шести до двенадцати лет, которые должны были всю оставшуюся жизнь трудиться на фабриках. Их селили в казармы-бараки, выстроенные в заводских поселках. Им назначались «тетки» из числа вдов мастеровых и «дядьки» – опытные мастера, по какой-либо причине не способные больше трудиться в плавильнях.

До определенного возраста эти дети проходили обучение, то есть работали подсобными рабочими, и были на полном государственном обеспечении. Со дня совершеннолетия начинал считаться их срок службы. Теоретически после двадцати лет тяжкого труда у домны или в шахте эти люди могли вернуться в родную деревню. Только никто не возвращался. Да и кто бы их принял? Больных, обожженных и обремененных семьями с детьми. Ничего, кроме своего завода, не видевших и ничего не умеющих.

Да и когда им было уметь? Большинство алтайских заводов работало в трехнедельную смену. Это значило, что одна бригада неделю работала в день, потом неделю в ночь и третью неделю отдыхала. И за время отдыха нужно было успеть переделать массу мужской работы по дому…

Женщины занимались огородами, которые, кстати, никто официально не нарезал – при желании каждая семья огораживала столько земли, сколько могла обработать. Картофель считался чертовой ягодой – потому что из земли – и в заводских поселениях не выращивался. В основном садили капусту, морковь, лук с чесноком. Иногда репу. Зерновые вообще никто не сеял. Понятия не имели, как это делать, да и времени на это не оставалось.

Старых, то есть относительно благополучно доживших до тридцатилетия, мастеровых и их семьи нынешний голод практически не коснулся. Мужики оборудовали кузницы и тихонько перековывали собранное по поселку железо во всегда востребованные гвозди и дверные петли. Бабы рылись в сильно увеличившихся огородах. Дети таскали из леса ягоды и пасли небольшие стада коз и гусей. Коров в Томском почти не имелось – где было взять время на заготовку сена?!

Хуже всего пришлось молодым и младшим. Тем, кто еще не обзавелся своей семьей и продолжал жить в казармах и кого должны были бы кормить за счет казны. Из пятисот названных мастеровыми человек в селе таких было больше трехсот. И заботу о них пришлось взять на себя семьям старых…

Самых младших, детей десяти – тринадцати лет, забрали родственники. Они еще не были пропащими для крестьянского дела людьми. Их еще можно попытаться чему-то научить. Но таких в селении оказалось совсем мало.

Оставались еще бывшие приписные, а ныне лично свободные урочники. Летом они занимались обычным земледелием или охотой, а зимой отрабатывали выданную администрацией лошадь, перевозя руду с рудников на заводы. Теперь, когда рудный урок с них был снят, коней, естественно, забрали. Заставляя меня сжимать зубы, чтобы не брякнуть что-нибудь лишнее, Юргенсон хихикал, рассказывая, как нынешней весной урочники пахали свои жалкие наделы на коровах или впрягая жен с дочерьми…

– …а я, знаете ли, ваше превосходительство, этому четвертиночку, тому и того поболе добавлял. Деток, знаете ли, жалко-с. Голодом-с же помрут, коли домна не горит. Ну, там, и благодарение от крестьянушек бывало. Как же иначе-с!

– Да вы, батенька…

Господи, как его назвать-то? Скотина? Так не поймет. Он ведь действительно сравнительно добрый человек. Сравнительно с теми, кто придумал детей от живых родителей отбирать да в чад примитивных цехов совать. Революционер? Так ничего он не изменил. Подачки его – это вроде милостыни нищему на паперти.

– Да вы, батенька, социалист! – наконец подобрал я слово, оказавшееся вполне знакомым моему собеседнику.

– О! Ваше превосходительство! Я тоже в вашем возрасте увлечен был трудами месье Пьера Леру! Весьма, знаете ли, благостно… Да-с… Вот, помнится, прибыли мы в одну весь, мужичков-углежогов править…

Господи Боже Всемилостивый! Как же мне было противно его слушать! Социальная справедливость в отдельно взятом, до самых корней феодальном уделе, со слов Юргенсона получалась какой-то… мерзопакостной. Судилище, когда мужик сиволапый, хоть и правый по закону, оставался мужиком. И от этого наказание получал на пять плетей меньше…

Конечно, я в прошлой своей жизни тоже ангелом во плоти не был. Воровал казенные деньги, облагал поборами коммерсантов, брал взятки и поплевывал с высоты своего положения на простой народ. Но я хотя бы не отбирал детей у родителей и не порол земледельцев батогами. И в то, мое время суды чаще всего решали дело в пользу власть имущих. Смазливые свиристелки – подстилки реальных папиков, в хлам пьяные за рулем дорогущих авто сбивали насмерть людей и отделывались условными сроками. Но это хоть какое-никакое, а наказание. Потерпевших же не пороли в гаражах просто потому, что они не сподобились залезть на самый верх. Ну или в постель к тому, кто на самом верху.

Конечно, постсоветская как бы демократия тоже не идеальный общественный строй. Больше того, выборная система сама по себе провоцирует чиновников на злоупотребления. Но то, что творилось тут, в шестидесятых годах девятнадцатого века, – это вообще что-то немыслимое. Все мои нежно лелеемые грезы о справедливом, заботливом царе – отце народа разбились об айсберг отвратительнейшей реальности.

Страна Советов тоже тот еще гадючник. Партийная номенклатура вообще себя другим каким-то народом считала. Жила как-то по-другому, как-то сама себя судила. И все втихаря, чтобы сор из избы не выносить. Газеты вон какие красивые слова печатали. Все на благо народа… Только не уточняли, какого именно… Попал я как-то в дни студенческой молодости в квартиру одного видного деятеля. Сравнил с родительской двушкой в хрущевке…

Во времена СССР много говорилось о страданиях несчастных угнетенных американских негров. Фильмы снимались, книги печатались, как империалистические эксплуататоры издевались над тысячами привезенных из Африки рабов. Едрешкин корень, да это детский сад, ясельная группа по сравнению с миллионами крепостных русских крестьян. И пусть теперь, в 1864 году, они уже формально свободны, только в головах таких вот феодальных социалистов ничегошеньки не изменилось. Нельзя продать или детей отобрать? Эка напасть! Годик от голода помучаются – сами прибегут! Сдохнет пара тысяч? Какая мелочь. Бабы еще нарожают. Чай, дурное дело – нехитрое…

И так у меня сердце сжалось, так горько стало и как-то безысходно, таким темным и беспросветным мир вокруг сделался, что я минуты две мысли в кучу собрать не мог. Смотрел на что-то мне докладывающего казака-посыльного, каждое слово отдельно понимал, а все вместе как-то не складывалось.

Ну повылазили злодейские стражники из своей «крепости», ну порубали их шашками. От меня-то чего нужно? Я, что ли, их должен опознать? Так я их прежде в глаза не видел. Бегали вчера от верховых с нагайками по полю какие-то личности в коричневых мундирах, так я лица их не разглядывал…

Да и вообще… Оставьте меня в покое! С чего это я должен лбом в стену долбить? Господь в своей бесконечной мудрости дал мне вторую жизнь. Так чего теперь, мне каждого крестьянина ублажать? Всех спасать и в светлое будущее вести? А вот этакие Юргенсоны вдоль моей дороги стоять будут и мерзости свои обделывать? Так я в Иисусы не записывался!