Ветер медленно и задумчиво приглаживает мои взъерошенные волосы и смотрит в стену. Наверняка у него тоже нет мыслей, как нам освободиться. В таком месте, где все просматривается и прослушивается, где каждые десять шагов — какой-нибудь кодовый замок, сканер сетчатки глаза и контроль голоса и отпечатков пальцев, просто пытаться бежать бесполезно.

— Ветер… С-Сергей Иванович, — невольно спотыкаюсь на непривычном имени. Меня осенило еще тогда, в кабинете, где нас допрашивали, но боль и страх притупили сознание, и я не успела додумать эту мысль до конца. А сейчас, немного придя в себя, понимаю и вспоминаю кое-что из той жизни, которая осталась в прошлом, за пределами Цитадели. — Скажите… А вы не получали письма?

— Какие письма? — его холодная ладонь ненадолго замирает, прекращая перебирать мои спутанные пряди.

— Это вам писала моя мама, да? — смотрю на него снизу вверх с надеждой, но он не понимает и хмурится. А мне представляется все простым, как дважды два: он — Сергей Иванович, на гифографии — его бывшая жена, вероятно, Юля, как те незнакомые мне тогда еще люди, которых мама упоминала в письме.

— Сеня, о чем ты? Мы не получаем письма из Государства. Ни письма, ни сообщения, ни звонки на базы Цитадели не приходят. У нас есть связные браслеты и корпоративная почта, которая доступна только сотрудникам.

И тут до меня доходит: он не отвечал, потому что просто не мог получить их! И то правда, Цитадель, практически полностью засекреченная, вряд ли позволит сотрудникам контактировать с внешним миром.

— Вы знали мою маму, Наталью Андреевну Богданову, — тороплюсь и сбиваюсь, даже ненадолго забыв об ужасном холоде и головной боли. — То есть, раньше у нее была фамилия Васильева, как у Юли. Это же вашу жену звали Юля? Вы тогда, в кабинете, назвали ее имя… Получается, моя мама и Юля — сестры? Получается, вы… вы…

— Да, Сеня, ты наша с Юлей племянница. Я надеялся, что ты долго еще не будешь догадываться, — наставник вздыхает, но в его усталом голосе я чувствую теплоту.

— Но почему вы… почему ты мне сразу не сказал?

— Думал, что наша служба слишком опасна, а жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе любить. Я хорошо помнил случай с Юлей, да и многие наставники и просто служащие погибают на заданиях. Не хотел, чтобы мы потеряли друг друга, только встретившись. Казалось, что так будет легче, если мы останемся чужими.

— Глупости, — всхлипываю и упрямо стираю слезы замерзшей рукой. Голос предательски дрожит, и от холода пальцы плохо слушаются. — Мы всегда должны быть рядом с близкими, даже если не знаем, сколько нам отмерено. Ты — единственный, кто у меня остался…

Непонятно, сколько прошло времени: три часа, день или даже больше. Счет давно потерян. Мне очень жаль конфискованные часы, да и связные браслеты у нас забрали еще при первом обыске, но сейчас главное — выжить, потому что теперь и это становится задачей не из легких. Меня без перерыва трясет и морозит даже под теплой курткой, страшно представить, насколько холодно Сергею, но он никогда не скажет о том, что ему плохо. Как только я засыпаю, он сгребает меня в охапку и не позволяет ни лежать на полу, ни прислоняться к холодным стенам: оказывается, замерзают чаще всего именно во сне, когда все реакции организма замедлены. И это замкнутый круг, потому что замерзающего человека все сильнее клонит в сон. Вот вам и новый год.

Практически все время он со мной разговаривает, чтобы я не заснула и не отключилась. Стыдно признаться, но мое состояние не улучшается, и не пережитая болезнь тому виной: те симптомы нельзя спутать ни с чем, и это не они. Меня знобит, а руки и щеки горят, как обожженные. Уже, наверное, целый день я ничего не ела, тошнота и головокружение не отступают. Мы с Сергеем играем в города, в слова, в загадки, он рассказывает про службу, а я, когда становится немного легче, — про учебу. Но мысли наставника постоянно где-то далеко: несколько раз он задает один и тот же вопрос, забывая, называет один и тот же город на букву “в”, извиняется и переспрашивает, когда приходит моя очередь рассказывать. И спустя долгое время наконец признается:

— Знаешь, я продумал тысячу вариантов, и ни один из них не тянет на практически реализуемый. Даже если нам чудом удастся открыть шлюз, мы либо заблудимся в переходах, либо столкнемся с охраной, либо нас легко отследят по камерам и датчикам.

— С нами решили расправиться таким странным способом? Почему не ликвидировали сразу?

— Потому что мы нужны им живыми и желательно сговорчивыми. Скорее всего, сейчас они наблюдают, ждут, когда у нас сдадут нервы или физическое состояние. И тогда, по их мнению, мы примем любые условия, только чтобы не мучали дальше. И способ, кстати, не странный. Юля плохо переносила холод, а у меня клаустрофобия. Я догадывался, что наши страхи и слабости используют против нас, но поздно спохватился. Успел дать тебе Юлькино имя, но оказывается, у тебя та же проблема, и это не спасло.

— Клаустрофобия?..

Я осматриваю наш бункер и прихожу к выводу, что тут любой человек, и самый бесстрашный, может ее подхватить. Камера квадратная, в четыре-пять шагов длиной и шириной, потолок низкий, так, что даже сравнительно невысокий Сергей задевает головой, если встает. Окон нет, дисплеи, разумеется, не могут их заменить.

— Как ты это терпишь?

— Представляю, что стен здесь нет, а потолок выше. Да и сидя легче воспринимать замкнутое пространство. Иногда стоит взглянуть страху в лицо, чтобы справиться с ним хотя бы ненадолго.

— По-твоему, человек может справиться со всем, если умеет владеть собой?

— Вроде того. Вот смотри. Я не прошу тебя представить, что здесь не холодно. Просто не думай о холоде. Ведь было легче, когда ты разгадывала мою загадку про включенный свет и не думала ни о чем другом?

Киваю. Это правда. Забыв о плохом, мы не чувствуем и не осознаем его постоянно, и от этого нам становится лучше.

— Но мы же не можем все время что-то разгадывать, говорить, над чем-то напряженно думать?

— Не можем. Но согласись, что гораздо лучше ощущать страх, боль и дискомфорт редко и недолго, нежели постоянно. Если честно, когда ты спишь, мне кажется, что я здесь один, и становится… ну… не по себе.

— Я больше не буду спать, — на ощупь нахожу его руку и крепко сжимаю широкую ладонь. Ветер улыбается одними глазами, так, как умеет только он.

— Ерунда. Не волнуйся. Мы справимся, веришь мне?

Снова нахожу в себе силы только на то, чтобы кивнуть. И как бы ни было плохо, трудно или страшно, я ему верю и буду верить всегда.

Только теперь понимаю, почему он сдался, а вернее, просто сделал вид. На самом деле наши имена и сведения о нас не представляют такой уж ценности, важен сам факт того, что мы — служащие Цитадели, но что местные будут делать с этой информацией дальше, пока неясно. Конечно, любые наши личные данные можно использовать против нас, особенно если узнать, что мы любим, что бережем, чего опасаемся и что боимся потерять, но больше ничего эти люди о нас и о Цитадели не узнают. И, по правде говоря, я все чаще думаю, что Сергей тогда поступил правильно: они услышали, что хотели, и временно оставили нас в покое.