Я не хочу встречаться с Селией, пока не напишу и не передам ей покаянное письмо, и потому не выхожу из своей комнаты; сюда мне приносят еду на подносе, как выздоравливающему после тяжкой болезни. О том, что происходит в доме, я не имею ни малейшего понятия и не знаю, носят ли слуги меховые табарды (Уилл не носит), близится ли к концу работа над портретом (возможно, сейчас Финн пишет залитую солнцем шотландскую горную долину — фон для белокурой головки Селии?) и донес ли Финн на меня королю. Я кожей чувствую опасность, но не знаю, откуда ее ждать. Предо мной часто всплывает лицо колдуньи Нелл. Царапины на плечах заживают медленно.

Сегодня Уилл принес мне письмо. Но в нем нет властных королевских интонаций. Это жалкая, безграмотная писулька от некоего Септимуса Фрейма, матроса торгового флота. Почерк скверный, неровный; кажется, что писалось письмо в сильнейший шторм. Когда мне удалось расшифровать написанное, новости оказались печальными. Вот что я прочел:

Любезный и уважаемый сэр!

Обращаюсь к вам по просьбе вдовы Пьерпойнт, которая сама не искусна в письменности.

Она просит сообщить вам, что ее муж, Джордж Пьерпойнт, паромщик, утоп в эту среду под Лондонским мостом, когда, перегнувшись через борт, хотел схватить треску. Он свалился в воду, и его затянуло в водоворот у опор моста — вот так он и погиб.

Вдова просит меня написать, что помнит вашу доброту, и еще просит напомнить, что ей надобно закупить уголь для утюгов и котлов в ее прачечной, иначе ее ждет нищета и работный дом.

Короче говоря она просит вас прислать ей тридцать шиллингов, за что заранее благодарит, благословляет Вас и называет благородным, и щедрым господином.

Писал скромный слуга нации,

Септимус Фрейм, матрос торгового флота.

Значит, Пьерпойнт утонул! Мудрая река никогда больше не окажется свидетельницей его мошенничества, обмана, не услышит грубой ругани, она погребла его в глубине своих вод. А Рози теперь ужинает хлебом и рубцом в одиночестве…

На какое-то мгновение известие об этой смерти поднимает мне настроение. Я представляю, как юркая рыба скользит в грубых руках Пьерпойнта, как он валится за борт, а барку несет дальше по течению. Я шепчу: «И никакого попечителя не было рядом», хотя сам толком не понимаю, что имею в виду. Я знаю только одно: мне не жаль Пьерпойнта, я рад, что его нет больше на свете.

В другое время, получив такое известие, я, не задумываясь, помчался бы в Лондон, сунул в жаркую руку Рози требуемую сумму и с радостью занял в ее постели место покойного мужа — не сомневаюсь, мы с ней отменно бы повеселились. Но сейчас я чувствую себя слишком больным, виноватым, смущенным, влюбленным по угли и боюсь нос из дому высунуть. Страсть разрушила меня. Я могу с легкостью представить себе, что слышу в отдалении пальбу с военного корабля. Пора снова вернуться к написанию покаянного письма…

Кажется, я наконец понял, почему мне не дается это письмо. Ведь его нужно закончить обещанием, которое я не могу дать. Я пишу: «Клянусь честью, я никогда больше не позволю против Вашей воли коснуться Вас или говорить о своих чувствах, что, как мне известно, вызывает у Вас глубокое отвращение», однако, продолжая писать, знаю, что в этом я неискренен. Природа моя такова, что при случае у меня могут снова вырваться слова, которые моя жена не хочет слышать. Я уже ощущаю, что они накапливаются у сердца, словно гной. Может, безответная любовь превращает со временем человека в труп? И я увижу утонувшего Пьерпойнта раньше, чем возлягу на супружеское ложе со своей женой? (Как я презираю себя за эту склонность жаловаться на судьбу.)

Дорогая. Рози, — писал я, хоть и знал, что она не умеет читать, но так хотелось поговорить с другом. — Прилагаю к обычной болтовне Меривела японский кошелек с тридцатью шиллингами. Кошелек ценный, распоряжайся им по своему усмотрению — хочешь продай, хочешь оставь на память.

Мне жаль, что Пьерпойнт утонул. Умереть из-за какой-то трески очень прискорбно.

Я непременно поехал бы в Лондон, чтобы утешить тебя, если б не черная меланхолия, в которую я, похоже, впал: дух мой и плоть находятся в таком плачевном состоянии, что я не нахожу в себе силы даже выйти из комнаты. Здесь я и сижу, закутанный в барсучьи шкуры, и гляжу на огромное серое небо. Короче говоря, я уже не прежний Меривел, а унылый, вялый, ни на что не годный человек, который мне совсем не нравится. Пусть мой прежний облик был нелепым, но с тем человеком было забавно проводить время. Новый же отвратителен. Я просил его уйти и никогда не возвращаться, но он продолжает сидеть, чесаться, ерзать, сморкаться, вздыхать, зевать и писать всякую чепуху. Хотелось бы, чтоб он умер.

Этому человеку — назову его Фогг — недавно приснился сон, в котором Его Величество король спросил его: что есть Первый Закон Космоса? Теперь Фогг в своем усердии мучается этим вопросом. Он не выходит у него из головы, прилип, как моллюск к скале, и ничем его не вскроешь. Однако вчера вечером когда он узнал о смерти Пьерпойнта, что-то стало проясняться. Фогг выдвинул предположение, что Первый Закон Космоса есть всеобщая Разобщенность. Так же, как планета и звезда существуют сами по себе и не связаны с другими планетами и звездами, так и каждый землянин должен оставаться независимым, и одиноким, даже в смерти. Так Пьерпойнт ушел из жизни в полном одиночестве.

В то время как планеты безмятежно вращаются в космосе — их устраивает полная изоляция: ведь любое столкновение с другой планетой разрушит обеих и обратит в пыль, — Фогг, как и многие другие из его расы, считает Разобщенность очень печальным явлением и продолжает, надеяться, что судьба столкнет его с кем-то, с кем он забудет об этом законе. И все же он понимает всю безрассудность такого столкновения. Оно губительно, ибо нарушает Первый Закон. При таком столкновении Фогга разорвет на части. Он превратится в ядовитый газ, бездушную пыль…

Как раз на этом неубедительном (и достаточно неясном) месте меня прервали. В комнату вошел Уилл Гейтс, он доложил, что пришел господин де Гурлей и срочно хочет меня видеть.

— Ты только взгляни на меня, — сказал я. — Пока не выздоровею, никого не хочу видеть.

— Он говорит, что принес с собой что-то, от чего вам сразу станет лучше.

— Вот как! — отозвался я. — Не иначе кровь ласточек.

— Простите, сэр?

— Мне хочется побыть одному, Уилл. О многом надо подумать.

— Он настаивает, сэр.

— Поэтому его и не любят. До него не доходит, что в жизни, как и в кадрили, нужно двигаться не только вперед, но и отступать.

Когда я это говорил, мне пришло в голову, что письмо к Селии — как раз тот самый шаг назад, без которого никакой танец невозможен, — разве только Пляски смерти. Уилл все еще настаивал на необходимости принять Дегуласса, а я тем временем отложил письмо к Рози (если эту писульку можно назвать письмом), взял чистый лист бумаги и написал кратко и просто: