Рондючка засмеялась. Дети, бежавшие за отцом с узелками в руках, глянули на мать и начали плакать. Текля, которая совсем согнулась под большим узлом, тоже заплакала и проговорила: «Мама, мама!» Только Рондюк, тоже согнутый под узлом, еще мягче, чем всегда, сказал детям:

— Вот скоро будет железная дорога. А Егорчик и не видел, какая она, правда ведь, не видел? И мы сядем и все дети сядут, а она будет — «пф-пф-пф», а колеса — «ти-та-та, ти-та-та!»

— Тату, а если бы конь не сдох, могли бы мы на нем убегать от войны? — уже повеселев, спрашивал Егорчик.

— Ну конечно, могли бы.

— Может, и Ленька нашего где-нибудь найдем, и Мирослава.

— Найдем, найдем.

Бежали к станции…

А теперь уже дико шумел невдалеке от них Дунай.

С неба катились на землю тучи, темные, тяжелые, как горы чугуна. Бешеный ветер давил на них, а они оседали на долину тяжелыми каплями воды. Над землей хохотала буря. Беженцы оглядывали все вокруг — где бы укрыться, но поблизости не было ни одного сарая, ни одной хаты, и потому прятались с детьми под возы, а когда возов не хватало, некоторые снимали одежду, чтобы не портилась, и ходили голыми. Только Рондючка сидела равнодушная ко всему, словно каменная. Не говорила и не смеялась, кто знает, где она была, только не здесь, не над Дунаем.

— Ой, тату, тату! Эти тучи как камни. Еще упадут на нас, побьют…

— Э, зачем им на детей падать? — успокаивал Рондюк.

Остро озирались вокруг. Позади стелилась долина, перед ними недалеко шумел Дунай, а дальше, будто из земли выросли, мигали огни большого города.

— Тату, это Вена? И там живет цисарь?

И Рондюк, чтобы позабавить детей, отвечал мягким голосом, будто рассказывал сказку:

— Живет цисарь в золотой башне, а цисаревна вокруг него ходит и на скрипочке играет.

Голос его дрожал, и всего больше, когда глаза его останавливались на жене.

— А что делает сейчас цисарь? — спрашивали дети, втягивая в себя холодный ветер и трясясь от него, как осенние листочки.

— Спит, спит уже наш золотенький цисарь. Он рано любит ложиться — старый уже.

И дети летели взглядом к городу, к острым башням его соборов, к стенам больших каменных домов.

— Во-он там живет цисарь?

— Нет, отсюда не видно. Если бы видно было, могло бы какое-нибудь войско подойти и стрелять и даже убить. А цисарь смерти боится.

— А если убьют цисаря? — не отставали дети.

— А если убьют?..

И тут Рондюк вдруг запнулся и не смог ответить. Только через минуту заговорил:

— А если убьют, то похоронят его в гробу, выстеленном золотом, а сверху над ним поставят церковь.

Дети больше ни о чем не спрашивали и не говорили ничего — промокшая насквозь одежда влипала в тело, и кровь в жилах от сырости и холода мертвела. Они дрожали и стучали зубами, а дождь не переставал.

Тогда Рондюк стал стаскивать с меньшего, Егорчика, одежду, а старшие сами сбросили.

Чтобы согреть детей хоть немного, он бежал за ними, стараясь улыбнуться:

— Бегите, а то схвачу! Ой, схвачу, схвачу! И кого схвачу, отнесу Дунаю и скажу: «Дунаю, Дунаю, тебе своих детей поручаю!»

И хлопал в ладоши, а когда дети, вялые и промокшие, переставали бежать, опять хлопал, чтобы бежали.

А когда дети отбегали чуть подальше, говорил сам себе вполголоса:

— Пусть побегают, пусть — такие тучи и такой дождь как бы не упал на грудь сухим кашлем. Ведь если случится такое, все свалятся здесь и начнет их палить горячка. А разве я найду здесь, где их положить или дать им что-нибудь хорошее съесть? Так и посохнут здесь на твоих глазах, и запечется тебе навеки их хрип в груди.

— А у Мисько, оказывается, ноги резвые, ох резвые! Такого конька никто не перегонит. А Гелю вот сцапаю. Цап, цап, цап!

И он опять хлопал в ладоши, и дождь стекал с его головы на нос, журчал по рукам.

Когда вот так Рондюк бегал, припадая на одну ногу, вымокшая Рондюкова сидела среди тряпья и не двигалась. Подошла соседка Оленка Бойчиха и сказала:

— Кумо, да скажите нам что-нибудь, вынесите наверх хоть несколько слов, ведь там, внутри, они слипаются в великую тоску и человек делается как дурной. Всем нам тяжко, но если есть в тебе большое горе, надо его вытащить из груди и пустить на ветер. Скажите нам что-нибудь, вы же сегодня не промолвили ни слова.

Рондючка равнодушно качнула головой, смотрела куда-то в одну точку, и отчаяние пылало в ее широко открытых глазах. Дождь переставал идти, и дети, усевшись возле запыхавшегося Рондюка, спрашивали:

— Тату, а где спит цисарь?

— О, спит он на золотой постельке, а вокруг него, как ангелы, стоят маленькие мальчики и машут шелковыми веерами, чтоб мушки не садились.

Дети задумались, веки их сонно отяжелели, а вокруг земля была мокрая, все белье, связанное в узлы, намокло, кожа их, хорошо сполоснутая дождем, покраснела и как будто светилась.

Рондюк вытащил из узла большое одеяло, обмотал всех троих и сказал:

— Кучкой, кучкой садитесь, потеснее — вот и нагреетесь!

— Тату, а Текля наша, не будет уже к нам приходить? — спросила Геля.

— Почему же не будет? Будет, если захочет.

— А та пани, что забрала ее к себе служить, разве ее пустит?

Егорчик и Мисько уже дремали, и Геля перестала расспрашивать — тоже склонилась головкой к Миську, чтобы спать. Теперь дети не ссорились — приклонив головы друг к другу, спали.

Рондюк посмотрел на жену. Она сидела так, будто ничего не видела, и он не смог выдержать ее взгляд — обмотал детей тряпками и пошел пройтись. И с каждым шагом глаза жены, как два камня, падали ему в грудь и ранили, ранили.

Как отошел он чуть подальше, приблизилась соседка Оленка Бойчиха и сказала:

— Вы, Карпо, сводили бы ее к доктору, сами видите — великая тревога упала ей на сердце, не остаться бы ей там навеки.

— Ой, милая, да на что же отвести, если нет даже чем завтра детей накормить. Если приходится выбирать из одежды, что поновее да идти продавать: ведь сколько уже мы тут сидим, а никто не наведается, не поможет. Разве пойти стать под цисарские окна и кричать: пусть или постреляют нас и наших детей, или дадут нам еду и покой!

— Ой, кум, никто, наверно, не даст нам покоя, и никто ни хлеба, ни грейцара не хочет кинуть. Слышали вы, как говорили про нас паны, что приходили утром? «Все они, холеры, москвофилы». А пошли наши сегодня по домам