газету, в которой писали, что стрелецкие сотни разбиты в Карпатах. «А скорее всего, они и не хотели бороться за Австрию, потому что заражены все москвофильским духом. От украинцев всегда надо ждать измены».

Разве не могли эти слова взволновать пана Юлиана? Они ударили и ее. И эти слова — «разбиты в Карпатах» — дыханием смерти повеяли на Теклю, как будто Мирослав, и Сень, и Ленько, который бог знает где ходил по дорогам войны, уже трупами лежали перед нею.

Но, зная, как не ладили между собой украинцы и поляки в их местечке, Текля отогнала печальные мысли: «Можно ли верить тому, что пишет польская газета? Ведь поляки всегда хотели унизить украинцев перед ясными глазами цисаря. У них в печенках засело, что украинцы имеют свои сотни, своих стрельцов? Так у них же есть свои «стжельцы», пусть бы радовались этому, а не кидались камнями в украинцев. Да разве это впервой. Кто, кто ткнул пальцем на Юрчика Тындыка и бабу Сысачиху мадьярским воякам, что это русские шпионы? И сейчас польская газета могла это нарочно написать, чтобы перед Австрией бросить пятно на украинские легионы. Полякам хочется, чтоб Австрия построже держала украинцев, чтоб не верила им. Об этом каждому известно».

И хоть голова Текли была переполнена такими мыслями, унять тревогу в ее сердце они не могли. Почему это пан Юлиан не просто ушел, а выбежал из дома такой встревоженный, а за ним подалась и пани Стефа? Говорят, где-то здесь в Вене есть стрелецкая станица, куда должны являться те стрельцы, которые после ранения будут возвращаться из госпиталя опять на войну. Там Текля, наверно, обо всем узнала бы. Только где она разместилась?

Текля знала в Вене пока лишь ту улицу, что вела от дома, где она служила, через канал к Императорскому мосту. А если перейдешь его, то надо свернуть направо, идти над Дунаем, и там будет та низина, где остановились беженцы из их местности. Она так прожила свой век, что и во Львове была всего два раза, а это ведь Вена, такая шумная, такая большая. Дождаться пана Юлиана и расспросить обо всем? Только осмелится ли она спросить? И потом как посмотрит пан Юлиан на то, что она разглядывает газеты на его столе. С панами надо говорить поменьше: знай слушай и исполняй их волю. На то и служба. А Текля очень дорожит ею — кто сейчас может добыть крейцер семье на прожитье? А она успела уже отнести детям кое-что и из господской еды. Вот если бы удалось сделать это и сегодня. Может, узнала бы она там и про бои в Карпатах. Там по дороге проезжают возы с ранеными, беженцы бегают на них посмотреть. Может, знают, как оно там по правде. Мирослав, Сень, Ленько… Такие хлопцы, такая краса, такой молодецкий цвет. Неужели их могут разбить?

Текля не могла допустить в голову слов — «возможно ли это — чтобы их не стало». Но они уже не отступали, стояли рядом, возле нее, она уже смотрела на них, полная ужаса перед смыслом, который они несли, перед правдой, которой они могли стать. Уже заканчивала уборку в покоях, когда позвонили. У пани Стефы и Юлиана были свои ключи, — значит, не они.

На пороге стоял юноша тех же лет, что Мирослав и Сень. Текля сразу узнала в нем сына господ: большое его фото висело на стене — сразу же, как войдешь в первую комнату. Вторая фотография, немного поменьше, — он же в гуцульском строю, — красовалась в спальне и стояла на столе в кабинете пана Юлиана. Юноша был в гражданской одежде, в красивом осеннем, но уже не свежем пальто и держал в руке небольшой чемодан.

— Что я попал в наше жилье, вижу по этому, — показал он на большие оленьи рога, висевшие над входом в господские покои. — Мой папаша это любит. А где он? Хочу поскорее его видеть. Ну, а мамочка моя сейчас упадет от радости, что я уже здесь, что я не там, где летают пульки. Мамочка! — громко закричал он. — Иди, целуй своего сына. Он здесь, не на войне. Смени гнев на милость!

— В квартире только я, а они вышли, — ответила Текля, принимая из его рук чемоданчик. — Вы будете пан Дозик, правда? — спросила несмело. — Я сразу вас узнала. Ваш папа так хвалился перед господами и офицерами, которые приходят сюда, что у него сын в сечевых стрельцах. А вы, значит, не там, не в Карпатах…

— Есть, есть кому там быть и без меня. Мамочка моя правду говорила: хлопы рвутся на подвиги. И я уступил им свое место, милости просим. Вызвалось двадцать пять тысяч добровольцев, а осталось только две тысячи. Ты думаешь, Австрия так уж рада принять от нас этот дар? У моего папаши талант, конечно, есть. Писать всякие красивые воззвания он умеет, молодых хлопцев его проникновенное слово подняло. Так ведь нужен еще талант убедить австрийский генштаб, что украинские отдельные сотни необходимы, что они будут биться за Австрию. Хотя зачем девушкам высокая политика? Да еще таким хорошеньким, как ты. Правда? — И он сжал пальцами подбородок Текли. — Ты дашь мне умыться или нет? — заголосил, как ребенок, и сразу стих. — Лучше, наверно, будет с дороги принять ванну. Только сначала хочу посмотреть, какую квартиру заполучил мой папаша здесь в Вене. Веди, веди, покажи наши покои. Как же тебя зовут?

— Текля, — тихо ответила она. Эта неожиданная встреча с панычем еще настойчивее подтолкнула ее мысли к Мирославу, к Сеню, к Леньку. Она хотела многое выспросить у паныча и охотно повела его показывать квартиру.

— О, вкус у моей мамаши, что ни говори, есть. Так быстро, так благородно обставила квартиру — как и полагается жене государственного деятеля. Интересно, какие она сделает глаза, когда увидит, что пулька меня уже не заденет, что я уже дома. А знаешь, как это было смешно? — Он, смеясь, обернулся к Текле. — Папаша мой на площади Сокола-Батька во Львове произносит речи, призывает спортивную молодежь учиться хорошо держать в руках винтовку, а когда началась настоящая война и вся молодежь, с которой маршировал и его Дозик, захотела по-настоящему взять в руки оружие, и, разумеется, на меня смотрели, почему я не беру, — тут мой папаша с мамашей и зашептали своему Дозику: «Есть, есть кому идти, а ты у нас один. На войне пульки, они не разбирают, в кого попадать. А ты же наша интеллигенция». Что мне оставалось делать? И я удрал из дому, и хлопцы смотрели