ответил он. – Составлено просто отменно. Я и не знал, что вы так хорошо знакомы с трудами прежних писателей. Право же, кажется, нет ни одного классического произведения, которого вы здесь не процитировали. Но откуда… откуда, – задумчиво добавил он, – вы почерпнули вашу последнюю идею? Я никак не могу ее припомнить. Уж не ваша ли она собственная?

Он посоветовал мне вычеркнуть ее. Не то чтобы она совсем плоха, но современная мысль, вставленная в такое уникальное собрание отрывков из древних авторов, портит всю задумку.

И он перечислил мне множество мертвых-и-погребенных джентльменов, из чьих произведений я, по его мнению, составил свой очерк.

– Но, – возразил я, оправившись от изумления настолько, что смог заговорить, – это вовсе не собрание отрывков. Я сам записал все эти мысли, когда они пришли ко мне. И никогда не читал никого из упомянутых вами авторов, кроме Шекспира.

Разумеется, Шекспир был просто обязан оказаться среди остальных. Я уже готов возненавидеть этого человека. Его вечно выставляют перед нами, молодыми авторами, как образец, а я образцы просто терпеть не могу. Помню, учился у нас в школе один образцовый мальчик, Генри Саммерс, так вот нам его все время ставили в пример. Вечно одно и то же: «Посмотрите на Генри Саммерса! Он никогда не ставит предлог перед глаголом и не делает ошибок в написании слов». Или: «Почему вы не можете писать, как Генри Саммерс? Он не заливает чернилами всю свою тетрадь, да еще и самого себя в придачу!» Очень скоро нам до смерти надоело бесконечное «Посмотрите на Генри Саммерса!», и как-то раз после уроков по пути домой мы заманили Генри Саммерса в укромный дворик, а когда он оттуда вышел, смотреть на него уже не стоило.

А теперь слышишь то и дело: «Посмотрите на Шекспира!», «Почему вы не пишете, как Шекспир?», «Шекспир никогда бы не позволил себе такую шутку. Почему вы не шутите, как Шекспир?»

А уж если ты драматург, то еще хуже. «Почему вы не пишете пьесы, как у Шекспира?» – с негодованием спрашивают тебя. «Шекспир никогда не выбрал бы в комические персонажи безденежного капитана парохода!», «Шекспир ни за что бы не допустил, чтобы его герой назвал девушку «душка». Почему вы не подражаете Шекспиру?» Но, если начнешь подражать Шекспиру, тебе непременно скажут, что только болван может пытаться копировать Шекспира.

Хорошо бы увидеть Шекспира на улице и как следует отколотить его!

Но вернемся к предыдущему вопросу.

– Ничего не могу поделать, – произнес мой приятель-критик. – Основа каждой мысли и идеи в этом вашем очерке взята у названных мной авторов. Если вы сомневаетесь, я сейчас принесу книги и покажу вам эти места.

Но я отклонил предложение. Сказал, что полагаюсь на его слово и не хочу видеть указанных отрывков.

– Если, – сказал я, – все эти писатели – эти Платоны, и Сократы, и Цицероны, и Софоклы, и Аристофаны, и Аристотели, и все прочие – воспользовались моим отсутствием и решили испортить мне все дело, я о них и слышать не желаю.

Я надел шляпу и ушел, и с тех пор даже и не пытался написать что-нибудь оригинальное.

Однажды во сне мне пригрезилось видение. (Это такая вещь, которая может присниться человеку. Я понимаю, что ничего другого нам присниться не может, но фраза звучит поэтично и по-библейски, так что я ее оставлю.) Мне пригрезилось, что я оказался в странной стране, можно сказать, в невероятной стране. Ею управляли исключительно критики.

Люди в этой странной стране были очень высокого мнения о критиках (почти такого же высокого, как сами критики о себе, хотя, разумеется, не совершенно такого же, это просто невозможно), и они согласились, чтобы критики во всем ими руководили. Я прожил в этой стране несколько лет, но во сне понимал, что это не самое веселое место для жизни.

Прежде всего в этой стране жили авторы, и они писали книги. Но критики не могли найти в их книгах ничего оригинального и очень жалели, что люди, которые могли бы с пользой для дела пропалывать картошку, понапрасну тратят свое время и время критиков, что куда важнее, чем собирать под одной обложкой коллекцию банальностей, известных каждому школьнику, а также подают к столу старые интриги и истории, столько раз приготовленные для публики, что она ими давно пресытилась.

А писатели читают то, что написали критики, и вздыхают, и перестают сочинять книги, и идут пропалывать картофель, как им посоветовали. У них нет опыта в прополке картофеля, и делают они это очень плохо, а люди, чей картофель они пропалывают, очень настойчиво рекомендуют им оставить это занятие и снова начать сочинять книги. Но невозможно следовать советам всех и каждого.

Еще в этом странном мире жили художники, они рисовали картины, а критики приходили и рассматривали их в лорнеты.

– Нет ничего оригинального в этих картинах, – говорили критики. – Все те же старые краски, старая перспектива, старый закат, старое море, и суша, и небо, и фигуры. Зачем эти несчастные тратят попусту свое время и рисуют картины, если они могут с бо́льшим успехом залезать на стремянки и красить дома?

Кстати, вы, вероятно, обратили внимание – ничто не волнует критика сильнее, чем мысль о том, что художник понапрасну тратит время. Такая трата времени возмущает критика, он полон возвышенных идей о ценности чужого времени. «Боже, Боже! – говорит он сам себе. – За то время, что этот человек потратил на рисование картины или сочинение книги, он мог бы почистить пятнадцать тысяч пар сапог или поднять вверх по стремянке пятнадцать тысяч ведерок с известковым раствором! Вот так человечество и теряет время».

И ему даже в голову не приходит, что если бы не картина или книга, художник, вероятнее всего, слонялся бы по улицам с трубкой во рту и напрашивался на неприятности.

Это напоминает мне о том, как обращались со мной, когда я еще был мальчишкой. Сижу я, к примеру (золото, а не ребенок), и читаю «Логово пирата», и тут какой-нибудь образованный родственник заглянет мне через плечо и воскликнет: «Ба! Зачем ты тратишь время на такую чепуху? Почему бы тебе не пойти и не сделать что-нибудь полезное?» – и отнимет книгу.

Мне приходилось вставать и идти «делать что-нибудь полезное», а через час я возвращался домой, как после сражения, потому что провалился сквозь крышу оранжереи фермера Бэйта и раздавил его кактус, но объяснить, как я попал на крышу оранжереи фермера Бэйта, я решительно не мог. Лучше бы меня оставили в покое и дали дочитать «Логово пирата».

Художники той страны, что мне приснилась, услышав, что говорят критики, бросали рисование, покупали стремянки и шли красить дома.

Потому что, понимаете ли, приснившаяся мне страна не была одной из тех вульгарных обыкновенных стран, которые существуют наяву и где люди позволяют критикам болтать, сколько тем угодно, но никто не обращает на их слова ни малейшего внимания. Там, в той странной стране, критиков принимали всерьез и следовали их советам.

Что до поэтов и скульпторов, им тоже быстро заткнули рты. Мысль о том, что образованному человеку захочется почитать современную поэзию, когда существует Гомер, или захочется взглянуть на какую-нибудь статую, помимо Венеры Медицейской, была просто смехотворной. Поэты и скульпторы попусту тратили свое время.

Не помню уже, какое новое занятие им порекомендовали, но, разумеется, что-то такое, в чем они совершенно не разбирались и к чему оказались совершенно негодными.

Музыканты какое-то время продержались, но и от них тоже не было никакой пользы. «Всего лишь повторение одних и тех же нот в разных сочетаниях, – сказали критики. – К чему людям тратить время, сочиняя неоригинальную музыку, когда они могут подметать перекрестки?»

Один человек написал пьесу. Я поинтересовался, что сказали о нем критики, и мне показали его гробницу.

Когда в стране не осталось ни художников, ни литераторов, ни драматургов, ни музыкантов, население этой просвещенной страны сказало: «А почему бы нашим дорогим критикам не покритиковать нас? Критика полезна человеку. Разве нам этого не говорили так часто? Посмотрите, какой полезной она оказалась для художников и писателей – спасла этих бедняг и не дала им попусту тратить время. Почему бы нам тоже не получить от критики