с тобой говорить чаще, но тогда мы еще не умели говорить. Но никто не виноват…

– И еще раз повторю: ты знаешь, кто виноват.

Пойду.

И он поднимается, стряхивает пыль с брюк.

Он ходит к тебе в музыкалку, к Женьке в институт. Стоит возле выхода на станции «Новые Черемушки». Возле продуктового магазина, что недалеко от дома, – приходится ходить в другой, дальний. Дочь рассказывает, что иногда Даня приходит не один – с какими-то молодыми парнями.

Но я же, я же –

Я Лешка Солнцев.

Я Бялым не рассказал.

И вам не расскажу.

Не на того напали.

Ишь чего захотели.

Однажды Женька не возвращается домой.

Вначале не волнуемся.

Думали, с тем мальчиком, музыкантом с длинными блестящими волосами. Не возвращается и на следующий день, а мальчик прибегает с круглыми глазами – не отвечает, не говорит, неужели обиделась, так я же ничего не имел в виду плохого, пожалуйста, простите, пусть простит?

На третий день мы пишем заявление в милицию, ездим по приемным покоям больниц, обзваниваем справочные. Ничего не чувствую, только что-то скребущее, тянущую боль внизу живота – как менструирующая женщина, как девочка, которую пнули после школы за гаражами, когда она огрызнулась, сказала неправильное и резкое. Тогда впервые хочу порезать себя чем-нибудь, как хренов подросток, но сдерживаюсь.

Чуть-чуть, столовым ножом. Под мышкой – там до сих пор шрам, видишь?

На четвертый день звоню Дане.

Хорошохорошохорошо

Пустьтак

Пустьвсебудеткактыхочешь

Скажи –

Что мне сказать

ЧТО МНЕ СКАЗАТЬ?

ПОВТОРИ ЕЩЕ РАЗ!

ЧТО ТЫ СУКА ХОЧЕШЬ ЧТОБЫ Я СКАЗАЛ?

Он отвечает.

И тогда я пишу ему эсэмэской адрес Лиса в Туапсе. Этот адрес не новый никакой, можно было и не через меня узнать, а так, просто приложив некоторое усилие, но только дело в том, что никто не захотел приложить, а ответственность на меня повесили.

Пишу, конечно, но только надеюсь, что его там не будет – ведь он же в Отряд собирался вернуться, зачем ему старый штаб?..

Вечером того же дня Женька возвращается, не говорит. Она веселая, чистая, ест яичницу с помидорами.

Что чувствую? Не чувствую, ничего не чувствую, видите шрам? Это чтобы почувствовать, но не помогло. Когда это началось? Я хочу зафиксировать, когда это началось, определить день, когда я сошел с ума. Да, нехорошо так говорить, неправильно, я знаю.

Я сошел с ума в тот день, когда вернувшаяся Женька села за стол и стала есть яичницу с помидорами, а Маша молчала напротив, с тяжелыми и опухшими от плача глазами, и я впервые задохнулся от неправильной, неестественной мысли – кажется, ей не сделали ничего плохого, так почему же, отчего же я –

Она бы вернулась и так. Даня не преступник, он странный, да, очень странный, но не станет делать как те, которых показывали по телевизору.

Но тогда так и не решился спросить – что было?

Три дня.

Что ты делала три дня?

Что он делал с тобой?

Женя все молчала.

* * *

– А чего рассказывать?

Мы познакомились с Даниилом давно, он просто один раз подошел на улице, с ним и еще один мужчина, помоложе. Они сказали, что были в той же секте – секте, пап, не спорь, позволь вещи называть своими именами, – из которой вытащили тебя, но проблема в том, что в нее и сейчас попадают невинные мальчики и девочки. Посмотри на своего папу, они сказали. Ты ведь видишь, как он плохо спит по ночам, как располнел, какие у него трудности с работой, в общении с окружающими.

– Я тогда нормально спал.

– Да уж конечно.

– Да. Тогда все было хорошо. А началось, когда Даня впервые…

– Неважно. Я видела, что ты страдаешь. И потом, если честно, меня он в ту пору достал, в печенках уже сидел.

– Кто?

– Ну кто… Алексей Георгиевич твой. Я говорила. Сто раз, миллион раз говорила, но ты был как обдолбанный, удивляюсь прямо… Взрослый, старый даже мужик. А мама в рот смотрит, потакает во всем. Мне парня домой не привести, ничего. Ресницы накрашу, а он смотрит укоризненно, мол, что эта проститутка делает со мной в одной квартире? А то, что именно я по всем документам – владелица половины квартиры, его не особо интересовало.

– Мы нарочно на тебя с мамой оформляли. И не смотрел…

– Да. Я все понимаю, пап. Но нервы сдали, а Даниил… Ну, такой представительный, в белой рубашке. Так рада была, что он первым увидел суть этой организации, настоящее лицо…

– Женя. Ты говоришь плохо, просто отвратительно, ты не понимаешь ни хрена.

– Пап, надеюсь, что ты простишь эти отвратительные слова. Короче, Даниил просто позвал в гости. На три дня. Велел не брать телефон, не показываться в окнах. Прямо как в фильме, представляешь, да? Можно подумать, кто-то караулил там, на «Ждановской».

– А что, жил возле «Ждановской»? Место то еще, конечно.

– Ну да. Мы просто прожили три дня, я в постели валялась, фильмы смотрела, он мне пиццу с ананасами приносил, йогурты.

Пиццу?

Йогурты?

– Ой, только не надо делать вид, что ты от горя с ума сходил.

И вдруг я понял, глядя в ее лицо, – я сошел с ума не когда она за столом сидела, а в какой-то другой день, что никак не обнаружу в памяти.

– А потом Даня сказал, что ты написал адрес, ну, этого деда. И все закончилось, он велел умыться, накраситься и идти домой. Ничего не рассказывать, само собой, потому что тогда у самого могли быть неприятности.

– Хоть понимаешь, что Даня – мой ровесник?

– Догадываюсь. Но, знаешь, неплохо сохранился. Поджарый такой. И все-все понял.

Встаю, окно открываю – Женя инстинктивно дергается, машу рукой – ничего, ничего, нормально, просто захотелось вдохнуть незамутненного, чистого воздуха; только разве вдохнешь.

– Слушай, Жень… А помнишь такую Марию Семеновну? Ну, соседку по старой квартире?

– Помню, конечно, а что?

– Не обижаешься, что тебя с ней оставляли, – ну, нормально было?

– Хочешь спросить, помню ли, как ты меня в детском саду забыл? Помню. Марию Семеновну тоже помню, она все просила стирать пыль с хрустальной посуды, такой, знаешь, что три полки в серванте занимала. А у меня тогда пальцы детские были, неуклюжие – ну и грохнула какой-то салатник об пол, а она так губы поджала и говорит: теперь будешь аккуратно вытирать все заново каждый день, а то родителям скажу, а у них нет денег такой же салатник купить. И я почему-то так испугалась, что она действительно скажет, а у вас на самом деле нет денег купить треклятый салатник, что с тех пор все-все делала, ну, пока мама вечером из музыкалки не приходила и не забирала.

И нет бы подумать – хорошо, ну нет денег, так вы что же, в рабство продадитесь? Нет и нет. Что она сделает-то?

– Ты думала, что нам будет стыдно, – говорю.

И всматриваюсь в глаза Жени – совершенно мои, серые, блеклые; Лис смеялся – мол, ты северный мальчик, странно, что вообще оказался среди бесконечных влажных субтропиков. Сначала не понимал, потом огрызался – ты что, сомневаешься, что я здесь родился? Хорошо плаваю – где на севере мог так научиться? Но только разве рассказывал кому-то, с какого севера была родом моя мама, я ведь не сразу в Туапсе очутился, а до этого был…

До этого был –

Если когда-нибудь встречу человека, которому смогу, захочу рассказать о маме, – расскажу обязательно. И как она на балконе стояла, и как Марис Лиепа улыбался со стены. Один раз задумался – а может, она балерина была, поэтому? Может, что-то случилось такое, что помешало ей сделать карьеру в Петербурге, и мама выбрала первый попавшийся теплый город, где хотела забыть о холоде, дожде со снегом, измороси, пронизывающей хрупкий весенний воздух? Ведь если она не была какой-то известной, знаменитой – то оно и понятно, почему нигде нет сведений, почему не могу ничего узнать. Может, сам виноват, что не спрашивал – директора интерната. Про Аленку-то все выведал. Про себя – нет.

2012

Звонил, конечно, плакал в трубку, а ее брала мертвая бабушка Надя и молчала, видимо, кивая сочувственно, говорила – ничего страшного, ничего страшного, все равно он живет в такой ужасно неудобной комнате-пенале, так что даже хорошо, когда-нибудь бы непременно пришлось уехать. Как ваши дела, хотел спросить, но не вспомнил, как все-таки называл ее – тетей или бабушкой; наверное, бабушкой, потому что сколько лет мне тогда было – шестнадцать, семнадцать? Вполне могла и бабушкой оказаться, но сейчас будет странно называть, ведь вырос, вырос и постарел. Бабушка Надя, решился наконец, вы можете сказать, куда он убежал или уехал? Точно не поймали? Потому что если поймали, то я…

Да я, милый, не знаю, поймали или нет. Он во двор вышел, а там уж ни криков,