замечаю, что что-то не так со спальней: разве стояла большая кровать, разве лежал пушистый белый ковер с длинным ворсом? И запах – не мой, не наш: даже приходит в голову глупая мысль, что Маша каким-то образом за это время успела завести любовника и все это время спала с ним здесь, а он оставлял, распылял в воздухе запахи: мокрая нейлоновая рубашка, выглаженный носовой платок, дорогая мужская туалетная вода в иссиня-черном флаконе (всегда думал, что ни один нормальный мужчина не купит себе духи за такие огромные деньги, как я однажды видел в магазине «Новая заря», и это простительная женская слабость, как все эти чулочки, цветочки, пудры, пуховки, кисточки; нечто ненужное и неоправданное, лежит, заполняет пространство, полочки, столешницы, подоконники, делает быт едва переносимым, перенасыщенным, полным всего).

Но не могу сформулировать запах, спросить.

– Что, у тебя есть любовник?

– Конечно, за два дня успела завести, – выдыхает устало. – Я просто вещи разбирала, смотрела. Нашла вот.

– Но это не мое.

И она кивает – конечно, не твое, но ведь с нами жил еще кто-то. А я все никак не перестану думать про любовника, изобретаю ему имя, пока Маша не кричит: господи, да мне сорок восемь лет.

Мне тоже сорок восемь – считается ли, что теперь пятьдесят, с учетом тех двух лет, хотя Маша в них отчего-то не верит? Шло ли время так же для меня, как если бы ходил по улице, спускался в метро, ездил на работу, разговаривал с людьми, с детьми, рассказывал о фотосинтезе?

– Ты что, забыл, где у нас ванная?

– Нет, помню. Помню, все хорошо. Я другое забыл.

Жена стоит на пороге, снимает тоненькое пальто цвета пыльной розы – отмечаю, что холодно в таком, вон руки до локтей покрыты красными точками, а на локтях точки превращаются в сплошные болячки, коросты, кое-где корочки почти оторвались, обнажая болящую истончившуюся плоть, синевато-красную, воспаленную: боже мой, Маша, что это, что с тобой? Это когда? Это что такое?

– Нейродермит, не обращай внимания. Тут главное – не расчесывать, а то еще хуже станет.

– Да я и не… Но почему? Давно?

– Да. Но ты же не смотрел. Но вот позавчера расковыряла сильно, когда позвонили… Когда сказали. Немного же ты проехал, в Милославском и вышел. Вынесли.

– Обвиняешь?

– Да нет, нет, конечно. Может быть, все же помоешь руки? Я не готовила, сейчас что-нибудь быстренько…

– Да не надо.

– Надо. В больнице сказали, что тебе инсулин начали колоть, так что…

– Что?

– Так что теперь его все время придется, по крайней мере, пока. Они вот снабдили…

– Хорошо, разберемся.

– Так вот, они сказали, что есть нужно регулярно, по часам, всегда иметь с собой что-то для перекуса, яблоко там, бутерброд на черном хлебе, а на крайний случай – конфету или сахар.

– Думал, что нельзя теперь конфеты.

– Вообще нет. Если плохо станет, тебе нужно понять, свыкнуться с таким новым своим положением. Они дали методичку такую, брошюрку, Памятка больному сахарным диабетом, на комод положила, потом прочитай обязательно.

А ведь знаешь, роняет она перед тем, как ухожу в ванную, – я ведь так обрадовалась, когда позвонили. Даже голова закружилась. Я, кажется, даже свет не выключила – так помчалась. Вот и горит.

– Маш?

– Да?

Свет горит в ванной, но и ванная полна незнакомого, неприятного запаха.

– Это ведь его духи? Я просто не помню, чтобы…

– Нет, конечно, чтобы он – и духи? Нет, не его, не волнуйся.

– А чьи? В нашей квартире больше никого отродясь не было.

– Ну хорошо, скажу – это Женя тебе подарить хотела. Ты хоть помнишь, что вчера был твой день рождения? И надо же было провести его в больнице.

А он говорил, что не стоит праздновать дни рождения, поэтому я и возраст собственный забываю часто, потому и число забыл.

– Да, да, конечно. Обрадуюсь.

Выходит, что мне сорок девять лет?..

И тороплюсь в ванную, грязь с рук отмывать-отмывать, думая: и почему это Маша говорит он, неужели имеет в виду того, кого не помню, кого потерял в памяти за эти несколько минут?

Раздеваюсь, встаю под душ – ох, и что же стало с кожей, с телом, почему оно больше не похоже на мое, а струи стекают вниз, переплетаются и –

Дождь.

Аплодисменты.

Откуда им быть, если все кругом – дождь?

И дождь прекращается.

Дождь прекращается, когда Юноша оборачивается ко мне.

Вот к кому я ехал в Туапсе – к Юноше? Чтобы найти то место, где он погиб, – и прочитать молитву, принести жертву, произнести заклинание, просто извиниться: за то, что не сдержал слово, что вернулся в Отряд, что предал Машу и Женю, что даже кровавыми слезами не плакал ни разу после тех событий?

Не было вишенок в глазах. А может быть, просто на меня никто не смотрел? Ведь важно только вот что: что когда тебе сорок девять лет, а ты плачешь так, как мог когда-то я, на тебя должен непременно кто-то смотреть, иначе кто ты вообще будешь такой?..

Ну или тогда не смотреть совсем, с самого начала.

Ни жены, ни детей. Так лучше? Лучше?

Почему ты не появился на том, первом суде?

Потому что мне кажется, что будет еще и второй, непременно будет.

Мы так не отделаемся.

Он так не отделается.

Но Юноша должен был появиться на суде и сказать – стойте, я все знаю, я могу рассказать, как было, потому что я там был.

Это он нажал на газ –

И показать на меня.

Это он сказал милиционеру в больнице, что виноват во всем другой мальчик, по имени Миша, по прозвищу Конунг –

И показать на меня.

Это он обещал своей жене и дочери, что найдет нормальную работу и будет обеспечивать семью, но никогда больше не вернется в Отряд.

Это он привез Алексея Георгиевича с собой в Москву.

Он не купил ему ботинки в дорогом магазине.

И еще многое перечислит – чтобы я упал, чтобы меня этим раздавило.

Но только он милосерднее поступил – пришел только ко мне, проговорил не при всех:

Леша, почему ты его оставил?

Леша, почему ты

И я ждал, хотел вырваться, и я вырвался, но только мерзкое тело, совсем больное, изгрызенное изнутри диабетом, подвело и упало.

И тогда я его окончательно оставил.

Вспоминаю, откуда пришел в тот дождь.

Выхожу, вытираюсь, закрываю дверь в ванную – кто-то вышел, не вытерев руки, поэтому ручка влажная на ощупь –

Но

* * *

Больше нет прошлого, больше не будет нам никакого прошлого.

* * *

– Маш, а давно такое пишут – про Читателя? Ну, в газетах?

Я запахиваю на груди домашний халат, скрываю тело, на которое и ей тоже наверняка неприятно смотреть.

– Давно. Я тебе все на столе оставляла, на серванте. Думала, что ты хоть из интереса возьмешь, прочитаешь.

– Я не хотел читать о таком.

– Конечно. А что в подъезде постоянно появляются незнакомые люди, чьи ключи подходят к замкам на дверях квартир наших бывших соседей, – с этим как? Мирился? А я тебе вот что скажу – это забытые, самые настоящие забытые, по глазам видно, а ты не веришь, что они существуют в наше с тобой время.

– Послушай, – осторожно говорю, – я знаю про твоих родителей, сочувствую, но нельзя же все время думать, оглядываться? Да, то, что с ними сделали и что заставили сделать тебя, – ужасно, но теперь время изменилось, мы присутствуем при значительных переменах, нужно только немного расслабиться и не фиксироваться на плохом. Сейчас уже нет забытых. И не будет. Показания, полученные с помощью Читателя, не считаются правильными, а те приборы, что были раньше, все без исключения выведены из строя – они причиняли осужденным слишком сильные страдания. Веришь? Ничего такого нет. Ничего страшного не происходит.

Я опускаю глаза – но вдруг вижу не сероватую изрезанную ножом столешницу, а новую, темную. Маш, ты чего, новый стол купила, когда успела? И почему так вдруг, вроде же не планировали? Да так, она пожимает плечами, взяла вот в комиссионке.

Старый? Да не знаю, мне как-то вдруг показалось, что на нем бурые разводы остались. Терла тряпкой, содой, лимонной кислотой – не отмылись, наверное, еще с того времени, когда я говядину резала. Резкая такая, острая кровь.

Что сделалось, почему кровь?

Нашатырный спирт, говорят, помогает, но что-то больше не захотелось пробовать.

А почему ты спрашиваешь?

* * *

Мне лучше, голова почти не кружится, месяц не кружится, другой не кружится; потому решили, что буду потихонечку выходить, гулять вначале до березок, высаженных юннатами и потому частично не принявшихся: страшно смотреть на зеленое на желтом, живое на мертвом, а деревья должен сажать взрослый человек, мужчина, который ведал и трогал женское теплое тело.

Не я придумал.

Я