Еще я рассказала, как однажды подсматривала за ним в спальне, пока она раскладывал пяти-, десяти – и двадцатипятицентовые монетки по специальным колбочкам “Банка Америки”. Заполнив колбочки, он открыл ящик, заполненный такими же колбочками, и положил их сверху. Помню, как довольно он смотрел на видимые результаты своих трудов. Он, сын Мэри Элис Холл, с радостью идет к своей мечте и зарабатывает капитал.

Я говорила папе, чтобы он обязательно гордился всеми теми мечтами, до которых у него не дошли руки. Я говорила ему, что обязательно расскажу своим детям о его достижениях – хоть и понимала, что детей у меня, скорее всего, никогда не будет. Папа мне не ответил. После этого я перестала рассказывать ему истории.

От коронера[11] приехал толстый мужчина в черном костюме. Он надел силиконовые перчатки и начал осматривать папино тело. Это не заняло у него много времени. Закончив, он нацепил на большой палец папиной ноги ярлычок. Больше никаких правых и левых ботинок Джека Холла. Мы с Робин и Дорри вышли во двор. Сквозь окно было видно, как два работника похоронной службы перекладывают папу на каталку. Его накрыли темно-синей тканью и повезли на улицу – сквозь гостиную, через кухню и гараж. Я следила за этой процессией взглядом. Потом они захлопнули дверь машины, и сквозь стекло я смогла рассмотреть лишь темно-синий кусочек ткани – цвета океана на рассвете.

Спустя два месяца после папиной смерти в тиши кабинета психоаналитика Ал озвучил то, о чем я уже догадывалась: он не собирается на мне жениться. Напротив, хочет меня бросить. Так он и поступил – ушел в калифорнийский рассвет, даже не оглянувшись, и в тот же день улетел в свой родной Нью-Йорк, к Вашингтонскому мосту, водителю Люку и собаке Лаки.

Вот все, что от него осталось:

1. Восемь розовых бумажек с вензелем отеля “Шангри-Ла”, датированных 1987 годом, с надписью: “Звонил Ал”.

2. Страница, вырванная из сборника нот, с песней “Могу лишь мечтать”. Сверху – надпись: “Дорогой Ди”, снизу – “С любовью от Ала”.

3. Поздравительная открытка, подписанная: “С любовью от Ала”.

4. Письмо, датированное декабрем 1989 года: “Дорогая Ди, мне почему-то ужасно одиноко, так одиноко, как не было уже давно. Не знаю почему. Наверное, потому что кругом чужие люди, которые говорят на непонятном мне языке. Это одна из причин. А главная причина – то, что тебя нет рядом. Пишу это письмо, сидя в уличном кафе в Риме. Идет дождь. Я смотрю на красивую площадь с церковью и говорю сам с собой, сложив руки, словно в молитве. Но на самом деле у меня в руках диктофон. А со стороны выглядит так, будто я разговариваю с собственными пальцами. Если бы я только мог надиктовать письмо, не шевеля губами! В общем, пытаюсь сказать, что соскучился. Довольно очевидно, да? Скоро позвоню. С любовью, Ал”.

5. Записка на помятом клочке бумаги:

“Дайан, мы с Энди и Доном поехали в ресторан в Монделло. Позвоню, как узнаю точное название, а пока сиди тихо и не буди лихо. С любовью, твой друг Ал”.

6. Записка от 29 января 1992 года:

“Дорогая Ди, услышал, как с тобой говорила по телефону Анна Страсберг – кажется, она сказала, будто я передаю тебе привет или что-то в этом роде. Я этого, конечно, не делал. Я никогда бы не стал использовать такой способ, чтобы с тобой связаться, и мне невыносима мысль, что у тебя могло сложиться обо мне столь ложное впечатление. Если я захочу с тобой поговорить, мне не нужны будут посредники. Прошу прощения! Л., Ал Пачино”.

7. Отпечатанная на машинке записка от 19 августа 1995 года:

“Дорогая Ди, спасибо за твои добрые слова о Лаки. Как хорошо, что ты так понимаешь мою любовь к этой собаке. Спасибо! Слышал о твоей матери – надеюсь, она скоро поправится. Передай ей мои наилучшие пожелания. Все это очень тяжело, как, впрочем, и сама жизнь. Я ничем не могу тебе помочь, кроме как дать знать, что я в какой-то мере понимаю, через что ты сейчас проходишь. Еще раз спасибо за письмо, оно пришлось очень кстати. Думаю о тебе и переживаю. С любовью, Ал”.

В конце ноября папин прах стоял на полке в книжном шкафу нашего дома в Аризоне. Дорри с мамой ждали меня из Далласа. Утром в день моего прилета Дорри проснулась от громкого стука. Открыв французскую стеклянную дверь на балкон, она увидела плачущую горлицу, лежавшую в луже крови.

Я приехала вовремя, чтобы успеть выполнить папину волю. Мы втроем поднялись на небольшой холм, с которого открывался вид на долину и горы Санта-Рита вдали. Мы вбили в землю собственноручно сделанный деревянный крест, прикрепили к нему папину фотографию, написали имя, дату жизни и смерти. Спрятали под камнями пару стодолларовых бумажек – решили, что деньги ему в путешествии по загробному миру не помешают. Рядом с папиным прахом положили мертвую горлицу – вдвоем путешествовать веселее. Мы не знали, куда они держат путь, но были уверены, что лучше преодолевать его не в одиночку.

В 1990 году я потеряла отца и Ала. В каком-то смысле смерть отца подготовила меня к расставанию с Алом. Папа пять месяцев жил с опухолью мозга, и за это время я поняла, что любовь – любая – это тяжелый, но очень благодарный труд. Я наконец поняла, что любовь – это не просто мечты о романтике. Как выяснилось, я была готова потерять Ала, но не была готова потерять отца. Его смерть изменила мою жизнь – кардинально.

Однажды, когда папа лежал и смотрел не моргая в лицо смерти, я сделала его фотографию. Он был где-то далеко – парил в небесах над Калифорнией, готовясь отправиться в свой последний полет. Некоторые говорят, что фотографии всегда лгут, но каждый раз, когда я смотрю на папины глаза, полные страдания, я понимаю, что это не так. Наверное, странно хранить снимок, на котором запечатлен не молодой или счастливый папа, а папа на пороге смерти. Но я не могу так просто сбросить со счетов то, как он ушел из жизни. Ничего не понимающий, окруженный видениями и галлюцинациями, папа ничего не боялся. Глядя на него, я надеялась, что смогу с таким же мужеством смотреть в лицо жизни, как он смотрел в лицо смерти – прямо и не моргая.

– Я знаю, что весь мир на тот свет с собой не возьмешь. Я не понимаю, где я и кто я, Дайан, но мне все же лучше. Мы так поздно понимаем, как важны мелочи! Взять, например, твою мать – я очень люблю ее, хоть и не знаю, что придет ей в голову в следующую секунду.

И это изречение принадлежало на Норману Пилу, не Дейлу Карнеги. Оно принадлежало моему папе.