Это же Шкирята, горшенинский приказчик!

Сердце умнее головы, оно откликнулось первым: беда. И лишь затем застучали мысли.

Настасья быстро спустилась, пошла с площади, стараясь не бежать.

Издали приказала:

– Отпустите. Он ко мне.

У Шкиряты ворот на мокрой рубахе был надорван, на щеке кровоточила ссадина, взгляд дикий.

– Госпожа, лихо! – закричал он, да осекся – Каменная грозно тряхнула посохом: не вопи!

Взяла за локоть, оттащила подальше от чужих ушей.

– Что?

– Напали! Корелша, Марфин пес! Утром, когда мы уж и не ждали. С воды, на лодках! Туман над озером, не видать!

У Настасьи потемнело в глазах.

– Захватили?

– Нет… – Шкирята поправился: – Когда я вырвался, мои сторожа еще держались. В тереме заперлись. Но долго им не выстоять. Моих всего пятеро, а с Корелшей паробков десятка два. Они на берегу сосенку рубили, таран делать… А я в воду, и вплавь… На берегу у нас конюшня… И сюда, к тебе! Поспеши, боярыня!

В роковые минуты – а их в Настасьиной жизни было немало – мысль у нее не сбивалась, а начинала работать вдесятеро быстрей обычного.

«Вот, стало быть, что Марфа удумала. Ах, змея аспидная… Ночью она нападать и не собиралась. Ей надо меня на время веча из города убрать. Потому они и утра дождались. Что делать? Что?»

– Захара ко мне!

Лука, ни на шаг не отстававший от хозяйки, удивился:

– Он на кругу. Ему скоро перед народом говорить…

– Живо!

Побежал.

Настасья поглядела, кого можно взять. Паробков с ней было мало, все те же шестеро, что ночью. К тому же безоружные – на вече нельзя.

– Вы, шестеро! Бегите на двор. Оборужьтесь. Доспехов не надевайте, некогда. Если кого годного там увидите, берите с собой. На коней – и махом к Антоновским воротам. Мою Чайку заседлайте, с собой возьмите. Там встретимся.

Побежали и эти.

Григориева схватила за ворот двух рассыльных – а больше подле нее никого и не осталось.

– Где хотите сыщите мне Изосима! Кто безносого приведет – дам рубль.

Изосим в таком деле один стоит десятерых. Нашли бы только…

От площади бежал бледный Попенок, всё уже знающий.

– Что делать, боярыня?

– Пойдешь к вечевому дьяку. Скажешь: тебе-де донесли, что в выборном сундуке заложили берест больше нужного. Пускай все перечтут.

Перед голосованием избирательные бересты держали в запечатанном ящике, а то, бывало, накидают заранее таких, где одно имя уже помечено. Всякий избранщик имеет право потребовать проверки.

– Правда что ли? – ахнул Захар.

– Неправда. Нужно время занять. И придирайся, заставляй по два раза пересчитывать. Ступай!

Так. Это даст отсрочку. Часа на два, а то и на три.

С Марфой, конечно, получилась промашка. Недооценила Настасья дорогую подругу. Но можно еще поспеть. До горшенинского имения полчаса конного бега и обратно столько же. Но сколько там провожжаешься? И хватит ли людей?

Где же Изосим?

– Эй ты! – подозвала она уличного мальчишку, во все глаза пялившегося на саму Настасью Каменную. – Держи копейку. Прибежит человек в серебряной маске, скажешь, чтобы добыл коня и гнал в Горшенино, на озеро. После вдесятеро дам и к себе на службу возьму. Повтори!

Паренек повторил, не напутал. Исполнит ли порученное – Бог весть, но больше рядом никого не было.

Боярыня подобрала полы длинного охабня и побежала, как не бегала с девичества, стуча по земле посохом. До Антоновских ворот неблизко, а время дорого.

Бежала и яростно бормотала: «Изосим, урод безносый, где тебя черт носит?»

А урод безносый был близко, в каморке на Немецком дворе. Лежал на постели застывшим лицом кверху. Мертвые глаза над маской изумленно глядели в оконце на потолке, красные эмалевые губы улыбались. Из-под задранного подбородка торчало навершие бронзовой заколки, утопленной в горле по самую бабочку.

Почти все горожане собрались на площади, и на улицах было пусто. Немногие прохожие замирали, зря невиданное: большую, грузную тетку, размашисто бегущую по мостовой. Некоторые, узнавая Настасью Каменную, разевали рот, кое-кто даже осенял себя крестным знамением.

Непривычное к спешке сердце рвалось из груди, сбивалось дыхание, в глаза тек пот, но Григориева не дала себе послабления, замедлила бег только близ ворот, где уже ждала кучка верховых. Там был Шкирята – кто-то дал ему кафтан – и еще семеро (значит, нашли на дворе еще только одного, годного к бою, эх!). Белая кобыла Чайка, завидев хозяйку, приветственно заржала.

– Пособите!

Двое, соскочив, помогли боярыне подняться в седло. Она села по-мужски, бестрепетно задрав платье, и ударила лошадь посохом по крупу.

За воротами дорога была грязная, растоптанная, из-под копыт летели комья и брызги. Прикинув, что полем выйдет короче, да и скакать легче, вскоре после Волховецкого ручья Настасья взяла южнее.

«Поспеть бы, Господи!» – молилась она.

Потом спохватилась – не о том просит. Стала молиться, чтобы с сыном не случилось худа, а пуще того – с невесткиным чревом. Если сторожа не продержатся и Марфины псы ворвутся в дом, Олена беспременно полезет в драку, и тут недалеко до беды. Бабе на седьмом месяце много ль надо, чтобы плод потерять? Ударят, пнут, да просто толкнут…

– Твои сторожа надежны ли? – крикнула она, поравнявшись с приказчиком. – Чем оружны?

– Самострелы у них немецкие, сабли каленые! И дверь крепка, легко не вышибить! Бог даст, продержатся! – ответил тот. Встречный ветер задирал ему бороду, норовил запихнуть в открытый рот. – Людей бы поболе, боярыня…

Поглядев на управителя с прищуром, Настасья вдруг стала осаживать коня.

Остановилась.

Прочие, вырвавшиеся вперед, вернулись.

– Что не так, госпожа? – спросил седоусый Савва, бывший ушкуйник, служивший у Григориевой лет двадцать.

– Немолода я стала. Переведу дух… Спешимся. Сойдите и вы все, дайте коням передохнуть.