Однако расспросить старинную подругу – как это можно жить и в Бога не веровать, Настасье не пришлось. В дверь светелки постучал Лука, сказал, что на двор прибежал некий человек, назвался Китой и просит срочно допустить его к госпоже Ефимии.

– Это может быть важное. – Горшенина, нахмурившись, поднялась. – Подожди, отлучусь.

Вернулась она того мрачнее – и очень быстро, почти бегом.

– Права ты была, Настасья! Есть у Марфы тайный умысел, как повернуть завтрашний день в свою пользу!

– Откуда знаешь? Кто таков Кита?

– А ты чаяла, только у тебя близ Марфы лазутчик есть? – сказала Ефимия и махнула рукой – нечего, мол, сейчас на пустяки время тратить. – А удумала она вот что. Ныне ночью, перед рассветом, ее паробки, замотав лица, нагрянут сюда. Людей у Борецкой больше, чем у тебя, сама знаешь.

– Убить, что ли, меня хочет? – не веря, усмехнулась Григориева. – Врет твой Кита.

– Нет, если тебя убить, весь Новгород вздыбится. Тогда твоего поставленника Булавина на вече единым голосом выберут. Марфа задумала хитрее. Ты хоть и каменная, а есть у тебя одна трещинка. Сама знаешь, какая.

– Олена?!

У Настасьи с лица сползла усмешка.

– Увезут невестку, а тебе скажут: ежели завтра Ананьина не выберут, не родится у тебя ни внук, ни внучка. И тут уж ты сама будешь думать, как Ананьину помочь.

Григориева кинулась к двери.

– Куда ты?

– Уведу своих в башню. Ее приступом не возьмешь.

Шелковая крикнула что-то вслед, но разговоры разговаривать сейчас было некогда.

– Олену Онуфриевну, Юрия Юрьича веди во двор, живо! – бросила Григориева письменнику. – Скажи: гроза. Она поймет.

Выскочила наружу в чем была, хотя к ночи сильно похолодало, лужи прихватило ледком. Побежала к темной громаде Настасьиной башни, громко зовя десятника:

– Прокофий! Прокофий! Тревога!

Ничего, думала, до рассвета еще далеко. Запремся, до утра досидим. Стены каменные, двери кованые. Не ворвутся враги, зубы сломают. А наступит день – уберутся. Разбойствовать в день Великого Веча – это весь город против себя поднять. Не посмеют.

Десятник мешкал, и боярыня заколотила железным кольцом в дверь.

– Прокофий! Просыпайся!

Все ценное тоже перенести в башню. Утварь пускай громят, не жалко. Слуг отослать, чтоб не попали под горячую руку…

Дверь открылась – не как обычно, а со скрежетом и почему-то криво. В проеме стоял незнакомый мужик, испуганно пялился на великую боярыню.

– Где Прокофий? Ты кто, новый стражник? Поднимай всех!

– Нет никого, боярыня. Один я. – Мужик сдернул шапку. – И не стражник я – дверной мастер Зотов.

– Какой дверной мастер? Где стража?

– Перевели всех, пока работы.

– Что за работы?

– Настасьину башню велено новить. Двери менять. Я уж, гляди, и петли снял…

Григориева только теперь увидела, что створка не заперта, а привалена к косяку.

– Кто приказал?

– Вечевой дьяк Назар Ильич. Задаток уплатил, тридцать копеек…

Сзади подошла Горшенина, взяла Настасью за рукав.

– Я тебе начала говорить, да ты не слышала… Не отсидеться вам в башне.

– Эх, а Изосим всех моих увел, – скрипнула зубами Григориева. – И захочешь отбиваться, да не с кем…

Ефимия придвинулась ближе, зашептала:

– Если мы с тобой при Марфе тайных людей держим, то, поди, и она тут не без глаз. Прикажи громко, чтобы все слышали: жду-де нападения лихих людей, закладывайте возок, повезу сына с невесткой в Зубалово.

В Зубалове у Григориевых была вотчина, от города двадцать поприщ. Там сосновый бор, легкий терем – самое лучшее место для летнего провождения.

– И что?

Каменная тяжело дышала.

– Марфины лазутчики ей передадут, она обрадуется. В Зубалове-то вас будет просто взять, вдали от людей. А ты как доедешь до Копорского креста, поворачивай на север, в мое Горшенино. Там своих и оставишь. В Горшенине Марфины их не сыщут.

– Не Шелковая ты, а золотая. Лучше сестры. – Настасья крепко обняла соратницу. – Никогда тебе этого не забуду.

И закричала на весь двор:

– Эй, люди, кто есть! Все сюда! Закладывать возок! Седлать коней! В Зубалово еду!

* * *

Олена в миг опасности не охала, не металась, вопросов не задавала. Собралась сама и собрала мужа в несколько минут. Юраша, поднятый с постели, стоял во дворе встрепанный, в накинутой на плечи шубе и вертел головой на слуг, бегающих с факелами. Олена держала его за руку, тихо говорила что-то успокоительное.

Сели втроем в легкую, но крепкую колымагу двойного лубяного плетения, предназначавшуюся для загородных поездок. Наличные паробки – их набралось всего шестеро, остальных забрал Изосим – надели доспехи и шлемы, сели на коней.

Слуги тихо отперли тяжелый засов на воротах, взялись за створки и ждали команды.

– Вот мое наставление Шкиряте, управителю. – Ефимия дала Григориевой свернутую бересту. – Он у меня толков, всё сделает как надо… Сказала бы я тебе «с Богом», но лучше скажу: «Безопасной дороги».

Настасья, высунувшись из лубяного короба, последний раз оглядела двор. Крикнула слугам:

– Попрячьтесь все!

Может, теперь Марфины на дом и не нападут, а все же людей лучше поберечь.

– Завтра свидимся на вече, Бог даст, – сказала Каменная подруге. И махнула: – Давай, отворяй!

Ворота рывком открылись. Возница щелкнул кнутом, сильные кони всхрапнули, рванулись.

Колымага вылетела на темную улицу, дальше помчала еще быстрей. С обеих сторон скакали конные, держа мечи наголо.

Глядя из оконца, Настасья увидела мелькание каких-то черных теней, услышала крики, но никто не попытался преградить дорогу.

Возок бешено пронесся по Славной, повернул направо и потом, не снижая скорости, еще раз направо – к городским воротам. Они по ночному времени, конечно, были заперты, но кто ж посмеет не выпустить великую боярыню?

Четверть часа спустя мчали уже по немощеной загородной дороге. Сидевших в колымаге кидало из стороны в сторону. Юраша ойкал, Олена обнимала его за плечи, а Настасья держала невестку, о себе не думала. Ее несколько раз стукнуло головой о стенку, но это было пустое – не навредить бы дитяте.

– Хватит гнать! Оторвались уже! – крикнула она, да еще стукнула в передок посохом. – Стой!

Вышла, прислушалась. Паробки придерживали разгорячившихся коней, те фыркали, переступали копытами. А других звуков не было.