о ней в другой тональности: «Через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок, слуга подал мне карточку с именем Ф. М. Достоевского и сказал, что этот посетитель желает видеть меня. Я тотчас вышел в зал; там стоял человек среднего роста или поменьше среднего, лицо которого было несколько знакомо мне по портретам. Подошедши к нему, я попросил его сесть на диван и сел подле со словами, что мне очень приятно видеть автора “Бедных людей”. Он, после нескольких секунд колебания, отвечал мне на приветствие непосредственным, без всякого приступа, объяснением цели своего визита в словах коротких, простых и прямых, приблизительно следующих: “Я к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими”. Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями о поджоге Толкучего рынка. Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить всё необходимое для его успокоения, я отвечал: “Хорошо, Фёдор Михайлович, я исполню ваше желание”. Он схватил меня за руку, тискал её, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожжённым, на которую был обречён этот город. Заметив через несколько минут, что порыв чувства уже утомляет его нервы и делает их способными успокоиться, я спросил моего гостя о первом попавшемся мне на мысль постороннем его болезненному увлечению и с тем вместе интересном для него деле, как велят поступать в подобных случаях медики. <…> я дал ему говорить о делах его журнала сколько угодно. Он рассказывал очень долго, вероятно часа два. Я мало слушал, но делал вид, что слушаю. Устав говорить, он вспомнил, что сидит у меня много времени, вынул часы, сказал, что и сам запоздал к чтению корректур, и, вероятно, задержал меня, встал, простился. Я пошёл проводить его до двери, отвечая, что меня он не задержал, что, правда, я всегда занят делом, но и всегда имею свободу отложить дело и на час и на два. С этими словами я раскланялся с ним, уходившим в дверь…» Далее Чернышевский в том же тоне рассказал о втором и последнем «свидании» с Достоевским, когда, воспользовавшись первым же предлогом, отдал визит вежливости, посидел «сколько требовала учтивость» и опять в разговоре только «слушал, но не противоречил», дабы не раздражить «бедного больного». [Д. в восп., т. 2, с. 5–7]

Достоевский горячо отрицал (в той же статье «Нечто личное») обвинения в том, что повесть «Крокодил» является памфлетом на Чернышевского. Но вместе с тем, в его письмах, произведениях («Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Бесы»), записных книжках содержится немало резко отрицательных, полемических суждений о самом Чернышевском, его романе «Что делать?», его атеизме и революционных идеях. К примеру, в письме к М. Н. Каткову от 25 апреля 1866 г. Достоевский саркастически писал: «Фурье ведь был же уверен, что стоит построить одну фаланстеру и весь мир тотчас же покроется фаланстерами; это его слова. А наш Чернышевский говаривал, что стоит ему четверть часа с народом поговорить, и он тотчас же убедит его обратиться в социализм…»

Черняев Михаил Григорьевич

(1828–1898)

Генерал-лейтенант, издатель газеты «Русский мир» (1873–1878), командующий сербской армией в войне с Турцией (1876), туркестанский генерал-губернатор (1882–1884). В ДП за 1876 г. немало страниц посвящено генералу-герою, освободителю братских славянских народов (одна из главок в октябрьском выпуске так и называется — «Черняев»), Достоевский убеждённо писал: «Обозначилась и ещё одна русская личность, обозначилась строго, спокойно и даже величаво, — это генерал Черняев. Военные действия его шли доселе с переменным счастьем, но в целом — до сих пор пока ещё с очевидным перевесом в его сторону. Он создал в Сербии армию, он выказал строгий, твёрдый, неуклонный характер. Кроме того, отправляясь в Сербию, он рисковал всей своей военной славой, уже приобретённой в России, а стало быть, и своим будущим. В Сербии, как обозначилось лишь недавно, он согласился принять начальство лишь над отдельным отрядом и лишь недавно только был утверждён в звании главнокомандующего. <…> Тем не менее это лицо уже обозначилось твёрдо и ясно: военный талант его бесспорен, а характером своим и высоким порывом души он, без сомнения, стоит на высоте русских стремлений и целей. <…> Замечательно, что с отъезда своего в Сербию он в России приобрёл чрезвычайную популярность, его имя стало народным. И немудрено: Россия понимает, что он начал и повёл дело, совпадающее с самыми лучшими и сердечными её желаниями, — и поступком своим заявил её желания Европе. Что бы ни вышло потом, он может уже гордиться своим делом, а Россия не забудет его и будет любить его…» А в подготовительных материалах к ДП есть запись: «Имя Черняева теперь принадлежит истории и не умрёт никогда…» [ПСС, т. 24, с. 279]

По воспоминаниям дочери писателя Л. Ф. Достоевской, генерал Черняев в 1879 г. часто («каждый день»!) бывал в доме её отца, и они с Достоевским пылко обсуждали «будущее объединение всех славянских народов» [Достоевская Л. Ф., с. 173]

Черняев присутствовал на похоронах Достоевского. Сохранилось одно его письмо к писателю от 15 декабря 1880 г. с просьбой прислать ДП.

Чошин Григорий Александрович

(1837—?)

Петербургский детский врач, лечивший детей писателя. А. Г. Достоевская вспоминала, как он не сумел спасти их сына Алёшу, с которым начались вдруг судороги: «Я очень испугалась и тотчас пригласила всегда лечившего у нас детского доктора, Гр. А. Чошина, который жил неподалёку и немедленно пришёл к нам. По-видимому, он не придал особенного значения болезни, что-то прописал и уверил, что родимчик скоро пройдёт…» [Достоевская, с. 344–345] После этого Анна Григорьевна обратилась к специалисту по нервным болезням П. И. Успенскому, но было уже поздно — мальчик скончался от приступа эпилепсии.

Чумиков Александр Александрович

(1819–1902)

Педагог, литератор, автор книги «Сцены на суше и на море», основатель «Журнала для воспитания». Достоевский познакомился с ним в 1860 г. на «вторниках» у А. П. Милюкова. Вскоре М. М. Достоевский взял у Чумикова взаймы денег на нужды журнала. После смерти брата Достоевский написал Чумикову два письма (13 и 29 янв. 1865 г.) и получил от него два ответных, касающиеся этого долга.