отец тогда жил в деревне, к Масловичам я перестал ходить, а тетя Куманина брала меня очень редко. Отличных по успехам учеников, то есть каждого получившего четыре балла (пятичная система баллов тогда ещё не существовала), он очень серьёзно зазывал к себе в кабинет и там вручал ему маленькую конфетку. Случалось иногда, что подобные награды давались и ученикам старших классов, но никогда ни один из них не принимал этого с насмешкой, потому что всякий знал, что Леонтий Иванович — старик добрый и что над ним смеяться грешно! Ежели кто в пансионе заболевал, Чермак мгновенно посылал его к своей жене, говоря: “Иди к Августе Францовне…”, но при этом впопыхах так произносил это имя, что выходило к Капусте Францовне, вследствие чего мы, школьники, и называли старушку Капустой Францовной, но все любили и уважали её. <…> Пища в пансионе была приличная. Сам Леонтий Иванович и его семейство (мужского пола) постоянно имели стол общий с учениками. По праздникам же, вследствие небольшого количества остававшихся пансионеров, и весь женский персонал его семейства обедал за общим пансионским столом.

Чермак содержал свой почти образцовый пансион более чем 25 лет; ученики из его пансиона были лучшими студентами в университете, и в заведении его получили начальное воспитание люди, сделавшиеся впоследствии видными общественными деятелями. Помимо двух Достоевских (Фёдора и Михаила Михайловичей) я могу указать на Губера, Геннади, Шумахера, Каченовского и Мильгаузена (бывшего потом ректором Московского университета).

Я слышал впоследствии, что Л. Ив. Чермак в конце 40-х годов принужден был закрыть свой пансион и умер в большой бедности…» [Д. в восп., т. 1, с. 110–112]

В пансионе Чермака содержалось до 90 воспитанников. На закате жизни (16 окт. 1880 г.) Достоевский писал В. М. Каченовскому: «Да, наших чермаковцев немного, а я всех помню. В жизни встречал потом лишь Ламовского и Толстого. С Шумахерами никогда не пришлось увидеться, равно как и с Мильгаузенами. С Анной Леонтьевной Чермак (Ламовской) встретился с большим удовольствием. Бывая в Москве, мимо дома в Басманной всегда проезжаю с волнением…»

Впечатления-воспоминания о пансионе Чермака отразились впоследствии в замысле «Житие великого грешника» и романе «Подросток».

Черносвитов Рафаил Александрович

(1810–1868)

Петрашевец, отставной офицер. В 1831 г. в Польше был ранен, потерял ногу. В 1840-х гг. был сибирским золотопромышленником и, наезжая в Петербург, посещал «пятницы» М. В. Петрашевского. Выделялся на собраниях крайне смелыми антиправительственными высказываниями, так что даже его подозревали в провокаторстве. Достоевский на следствии так объяснил, почему высказал догадку Н. А. Спешневу, будто Черносвитов — «шпион»: «Мне показалось, что в его разговоре есть что-то увёртливое, как будто, как говорится, себе на уме…» [ПСС, т. 18, с. 164] Вместе с тем, Достоевский отрицал, что Черносвитов помышлял об отделении Сибири от России и устройства там отдельной империи.

Черносвитова арестовали 21 июля 1849 г. в Томской губернии, доставили в Петербург, судили и по окончательному приговору он был сослан в Кексгольмскую крепость. Впоследствии он вернулся в Сибирь, жил в Иркутске и Красноярске.

В 1855 г. Черносвитов выпустил в Петербурге книгу «Наставление к устройству искусственной ноги». В романе «Идиот» шут Лебедев уверял генерала Иволгина будто мальчиком потерял ногу и пользуется «Черносвитовской ногой», на что генерал возразил, что, мол, знал Черносвитова лично и тот изобрёл свою чудодейственную деревянную ногу, намного позже. Отдельные черты Черносвитова отразились в образе Петра Верховенского в «Бесах».

Чернышевский Николай Гаврилович

(1828–1889)

Революционер-демократ, публицист, критик, ведущий сотрудник «Современника», автор романа «Что делать?» В 1862 г. был заключён в Петропавловскую крепость, в 1864 г. подвергнут гражданской казни и до 1883 г. находился в сибирской ссылке. Достоевский в главе «Нечто личное» «Дневника писателя» за 1873 г., писал, что познакомился с Чернышевским в 1859 г.: «С Николаем Гавриловичем Чернышевским я встретился в первый раз в пятьдесят девятом году, в первый же год по возвращении моём из Сибири, не помню где и как. Потом иногда встречались, но очень нечасто, разговаривали, но очень мало. Всегда, впрочем, подавали друг другу руку. Герцен мне говорил, что Чернышевский произвел на него неприятное впечатление, то есть наружностью, манерою. Мне наружность и манера Чернышевского нравились.

Н. Г. Чернышевский

Однажды утром я нашёл у дверей моей квартиры, на ручке замка, одну из самых замечательных прокламаций изо всех, которые тогда появлялись; а появлялось их тогда довольно. Она называлась “К молодому поколению”. Ничего нельзя было представить нелепее и глупее. Содержания возмутительного, в самой смешной форме, какую только их злодей мог бы им выдумать, чтобы их же зарезать. Мне ужасно стало досадно и было грустно весь день. <…> Несмотря на то что я уже три года жил в Петербурге и присматривался к иным явлениям, — эта прокламация в то утро как бы ошеломила меня, явилась для меня совсем как бы новым неожиданным откровением: никогда до этого дня не предполагал я такого ничтожества! Пугала именно степень этого ничтожества. Пред вечером мне вдруг вздумалось отправиться к Чернышевскому. Никогда до тех пор ни разу я не бывал у него и не думал бывать, равно как и он у меня.

Я вспоминаю, что это было часов в пять пополудни. Я застал Николая Гавриловича совсем одного, даже из прислуги никого дома не было, и он отворил мне сам. Он встретил меня чрезвычайно радушно и привёл к себе в кабинет.

— Николай Гаврилович, что это такое? — вынул я прокламацию.

Он взял её как совсем незнакомую ему вещь и прочёл. Было всего строк десять.

— Ну, что же? — спросил он с лёгкой улыбкой.

— Неужели они так глупы и смешны? Неужели нельзя остановить их и прекратить эту мерзость?

Он чрезвычайно веско и внушительно отвечал:

— Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ними, и думаете, что я мог участвовать в составлении этой бумажки?

— Именно не предполагал, — отвечал я, — и даже считаю ненужным вас в том уверять. Но во всяком случае их надо остановить во что бы ни стало. Ваше слово для них веско, и, уж конечно, они боятся вашего мнения.

— Я никого из них не знаю.

— Уверен и в этом. Но вовсе и не нужно их знать и говорить с ними лично. Вам стоит только вслух где-нибудь заявить ваше порицание, и это дойдёт до них.

— Может, и не произведет действия. Да и явления эти, как сторонние факты, неизбежны.

— И однако, всем и всему вредят.

Тут позвонил другой гость, не помню кто. Я уехал».

В свою очередь, Чернышевский вспоминал, что это встреча 1862 г. с Достоевским и была первой и рассказывал