— Ты? Не преувеличивай свою значимость. Тебя тогда и на свете не было. Я, во всяком случае, был прямым виновником смерти матери.

— Мне кажется, такое переходит из поколения в поколение.

— Это говоришь ты, атеистка из гнезда мадемуазель Сувестр! — Блэз рассмеялся, уткнувшись в омлет.

— Атеисты верят в характер, а я уж точно верю в причину, результат и последствие.

— Последствие? Оно в том, что мы еще молоды по меркам нашего мира и очень богаты по любым меркам. Это не дом Артуа.

— Атрея[346], — по привычке она его поправила. — Плон рассуждал так, словно сам поступил бы точно так же.

— Сомневаюсь. Мужчины не так жестоки в подобных ситуациях. Посмотри, как ты разделалась с Джоном. Это было вполне в духе Эммы. Я бы так не смог.

Каролине вдруг стало холодно, это был не дух, а внезапный порыв холодного ветра с озера; приближалась гроза. Блэз закрыл окно.

— Ты лишь доказал, что я права, — сказала она. — Старое преступление.

— Тебя заносит. Подумай лучше о новых преступлениях, которые мы возможно совершим. Пусть бедная Эмма покоится в мире. Я никогда не думаю о Дениз. Зачем тебе думать об Эмме, которая, если верить Плону, за исключением одного изящно осуществленного убийства, была прекраснейшей женщиной и восхитительной матерью?

— Ты аморален, Блэз. — Каролине хотелось почувствовать себя шокированной, но она ничего не почувствовала.

— Я никогда этого не отрицал. Я безразличен. Помнишь наш последний вечер в Нью-Йорке, у Ректора? Ты была шокирована, когда весь зал пел ту песенку. А я чувствовал возбуждение, как и все остальные.

Каролину даже передернуло от воспоминания. То была легко запоминающаяся песенка «Я хочу, чего хочу, когда хочу» из последнего мюзикла Виктора Герберта. В тот вечер они завершили полный круг взаимопознания и отправились обедать в ресторан Ректора; когда в зал вошел исполнитель песни из музыкальной комедии, он тотчас запел «Я хочу…» и весь зал хором подхватил песню, при каждом «хочу» отбивая такт кулаками по столу. Это было похоже на войну толстых против … кого же? — официантов? или всех других, кто не был так толст и богат, как они?

— Значит, Эмма была права, она хотела того, чего хотела?

— Иногда у человека есть только один шанс. И то, чего она хотела, — Блэз стукнул кулаком по столу, да так, что Каролина чуть не подпрыгнула, — она получила, и только это имеет значение, и только поэтому ты сейчас здесь сидишь.

Итак, в конце концов Каролина, преуспевающая американская издательница, не превратилась в американку, в отличие от Блэза, ставшего настоящим американцем. Она пожалела, что с ними нет Генри Адамса, он бы оценил иронию.

Однако на следующий день, когда мистер Адамс действительно появился в Сен-Клу с Джоном и Кларой Хэями, у них не было возможности поговорить приватно ни о чем, кроме явного увядания Джона Хэя; волосы на его голове побелели и по цвету сравнялись с бородкой, «от вод Бад-Наугейма, — сказал он с присущим ему юмором, — которые отбеливают — мое любимое слово, но у меня никогда не было повода его употребить — все темное и, не в последнюю очередь, фальшивое. В том числе и Кларину хну».

Пока Хэй и Каролина восседали на каменных тронах, Блэз и Фредерика показывали Адамсу дворец; даже он был потрясен.

У Каролины не было опыта общения с умирающими. Одна из ее теток была своего рода фанатиком смертных лож, и если она узнавала, что кто-то в радиусе ста миль приблизился к порогу смерти, она тут же отправлялась в дорогу, нарядившись в черное и прихватив библию и молитвенники, а также лекарства, приближающие конец, и сердечные капли для смягчения горести живых. «Всегда можно определить по особому блеску глаз, что конец близок. Так приходит неземное блаженство», — говорила она. Опаздывая однажды к очень важному для нее смертному одру, сэнфордская тетка упала с лестницы и сломала шею, чем лишила себя и своих знакомых долгожданного блаженства.

Но в глазах Хэя не было блеска. Скорее, в них появилось что-то тускло-стеклянное, он похудел и побледнел, но вовсе не потерял интереса к жизни, даже наоборот. Он с любопытством смотрел вокруг.

— Не могу представить, как вы жили в том жалком доме в Джорджтауне, имея такое великолепие. Это даже лучше, чем дом в Кливленде.

— Дом, конечно, великолепный, но не общество. Поэтому я остаюсь в Вашингтоне. И потом мы только этой весной решили проблемы с поместьем.

— К общему удовлетворению? — Хэй пристально посмотрел на нее.

— Насколько это было возможно. Мне нравится моя новая невестка.

— Наверное, вы выйдете замуж.

— Я слышу неодобрение в ваших словах, — засмеялась Каролина. — Я разведена. Мне сказали, что если я появлюсь в Кливленде, меня забросают камнями…

— Только если вас поймает с поличным миссис Резерфорд Б. Хейс[347]. Да, мне всего этого будет недоставать, — сказал он, и Каролина сочла бестактным доискиваться, чего именно.

— Вы едете в Лондон?

— Затем в Вашингтон, затем в Нью-Гэмпшир.

— В Вашингтон — в самую жару?

Хэй вздохнул.

— Там Теодор. Он очень занят. Когда Теодор занят, мой конституционный долг обязывает меня быть поблизости.

— Русские? — Каролина не забывала даже в обществе умирающего, что она журналистка.

— Японцы, я бы сказал. Я оторвался от дел. Я читаю иностранную прессу, используя некий дешифровальный ключ, чтобы понять, что происходит. Очевидно, японцы попросили Теодора посредничать при заключении ими мирного договора с Россией. Но что происходит на самом деле, я не знаю. Спенсер Эдди…

— Сурренден-Деринг?

— Он самый. Он служит в Петербурге. Он приехал ко мне в Бад-Наугейм и рассказал, что Россия разваливается. Похоже, что царь — религиозный маньяк, а страной управляют тридцать пять великих князей, в результате чего создается невероятный хаос. Рабочие бастуют. Студенты бастуют. Может быть, прав Брукс. Наконец они переживают свою Французскую революцию. А тем временем правительство, которое у них есть, поручило Эдди сказать мне, что они хотели бы заключить с нами соглашение, и я должен был им передать, что пока существует сенат и наш дорогой Кэбот, никакой договор невозможен, если у какого-нибудь сенатора есть избиратель, который против этого возражает.

К ним подошел Адамс. Он показался Каролине очень старым, хотя, парадоксально, не менялся с годами. Он просто в большей степени становился самим собой: последним воплощением изначальной американской республики.

— Мне понравилась твоя невестка. Она знает, чего не показывать во время экскурсии.

— О, этого сколько угодно. Гниль и запустение…

— Этого у меня в изобилии. — Хэй вздохнул. — Меня наконец осмотрел суровый баварский доктор, заверивший меня с трогательной тевтонской скромностью в