Импресарио типа Чарльза Мортона, подвизающиеся в мюзик-холлах, всегда держали глаза открытыми в поисках новых талантов. Первое контрактное агентство для артистов мюзик-холла начало работать в 1858 году, что облегчило поиск новых актеров, однако предприимчивые менеджеры вроде Джона Холлингсхеда из «Альгамбры» предпочитали «сканировать» «артистическое поле» по более широкому кругу. Бывший коммивояжер, Холлингсхед стал журналистом, сделав себе имя на скандальных разоблачениях из жизни «подпольного Лондона», а также на кампании за ослабления законов о лицензировании театральной деятельности и упразднения пошлин на бумагу, так называемых налогов на знание. Холлингсхед служил менеджером в «Альгамбре» с 1865 по 1868 год, полностью взяв на себя управление театром, который изначально открылся как «Паноптикум науки и искусства» в 1854 году. Расположенный на северной стороне Лестер-сквер, этот комплекс лабораторий и аудиторий, предназначенных для распространения «полезных знаний», был преобразован в лекционный зал на три тысячи посадочных мест. В 1864 году новый арендатор, Фредерик Стрейндж, установил в фойе сорокафутовый «Каскадный фонтан» с «настоящей водой».

В Холлингсхеде Стрейндж нашел менеджера, который сочетал в себе выдающиеся деловые качества со здоровым пренебрежением к законам лорда-камергера о театрах. В январе 1867 года Холлингсхед поставил в «Альгамбре» пантомиму с несколькими актерскими репликами, хотя лицензия театра разрешала лишь постановку бурлеска: одноактных, безмолвных пантомим, списанных с итальянской commedia dell’arte[76]. Название нового спектакля — «А где же полиция?» — было одной из немногих реплик, которые произносили персонажи, и носило явно провокационный характер. Холлингсхеду пришлось предстать перед судом на Мальборо-стрит, где его оштрафовали на 240 фунтов. Однако к этому времени еще несколько театров подхватили эстафету, поставив у себя аналогичные спектакли, что дало Холлингсхеду возможность подать апелляцию на решение судей.

В том же году Холлингсхед и балетмейстер «Альгамбры» мистер Милано отправились в Париж на поиск новых идей и исполнителей. В кафе «Хердер» они увидели Финетт, недавно вернувшуюся из турне по Германии. Холлингсхед тут же заключил с девушкой контракт на выступление в Лондоне следующим летом.

Первое свое выступление Финетт провела в «Королевском Лицеуме» — театре на Веллингтон-стрит, управлявшемся Э.Т. Смитом. 11 мая она выступала в «Альгамбре», исполнив «парижскую карнавальную кадриль с небольшими вариациями», которая была частью «англо-французского балета», носившего имя («Мабиль в Лондоне»).

Первые раскаты надвигавшейся грозы появились на страницах журнала «Цензор» 20 июня 1868 года в виде гравюры, изображавшей Финетт и ее знаменитый взмах ногой [рис. 28]. Развевающиеся волосы танцовщицы напоминали дьявольские рожки, а ее ноги в сапожках топтали слова «красота», «разум», «благопристойность», «грация» и «честь». В левой руке Финетт сжимала флаг, на котором красовался девиз: «К разрушению!», дающий читателю понять, что развратная парижская танцовщица, подобно Крысолову, увлекает молодое поколение англичан в сторону порока. «Цензор» уверял, что Финетт — яркая примета полного упадка культуры общества. Неужели никого не пугает, спрашивал автор, что тысячи британцев, включая молодых, незрелых юношей и девушек, аплодируют женщине, совершающей «непристойные и похотливые движения, которые даже в Париже запрещены везде кроме мест отдыха вроде «Мабиль»?» И что грациозного в этой Финетт, ведь она вертит задом и подбрасывает ноги не как танцовщица, а «как прямая служительница Афродиты Пандемос». Статья завершалась осуждением Э.Т. Смита за то, что он допускает в зал несовершеннолетних, провоцируя их на то, что автор саркастически назвал «самым прогрессивным и современным досугом»: распитием шампанского в баре «Лицеума» в компании девиц легкого поведения.

Рис. 28. «Благопристойность» — гравюра, изображающая Финетт. Журнал «Цензор», 20 июня 1868.

К 1869 году недовольство общественности дошло, наконец, до ушей лорда-камергера, виконта Сиднея, которому пришлось что-то предпринять. Для начала он сам сходил на представление, а потом, возмущенный до глубины души, разослал всем театральным менеджером строгий приказ прекратить это вопиющее безобразие. Однако приказ лорда-камергера действия не возымел. Финетт продолжала плясать в «Лицеуме», и в октябре 1870 года Холлингсхед решил, что будет вполне безопасно познакомить с канканом посетителей «Гэйети» и «Альгамбры». Так Финетт появилась в составе труппы мадемуазель Колонны в коротком «водяном балете и спектакле» под названием «Нации или великие водопады», длившемся около часа, с 10:15 до 11:20 вечера. В программе вечера были заявлены также выступления «частного японского полка» из «Ройял Тайкун» и великолепные мартышки из «Цирка императрицы».

В это время разразилась франко-прусская война и Финетт пожелала остаться в Лондоне. В любом случае обратно она могла бы долететь лишь на воздушном шаре. Париж был оккупирован.

8 октября полицейский пристав Данлоп из отдела «С» послал переодетых в штатское полицейских на представление Финетт. Через два дня инспектор Дж. Е. Перри и сержант Джон Поуп представили отчет, из которого явствовало, что они не очень хорошо провели время.

Докладываем, что мы посетили мюзик-холл «Альгамбра» 8 числа этого месяца, во время балета «Нации», в котором участвовала мадемуазель Колонна [sic!] а также ее труппа в количестве четырех человек. Они танцевали парижскую кадриль, иначе называемую канкан. Две исполнительницы были переодеты мужчинами, в жилетках и подходящих по цвету брюках, а также в телесного цвета чулках. Прочие были одеты в обычные балетные костюмы, за исключением того, что из-за крошечного размера панталон видны были ляжки. Сам танец в целом показался нам непристойным, особенно в той части, когда одна из девиц, одетых в женскую одежду, несколько раз поднимала ногу выше головы в направлении публики, что вызвало бурю аплодисментов. Незадолго до начала балета мы заметили очевидный наплыв публики, которая разошлась после его окончания. Другие части представления исполнялись женщинами, переодетыми мужчинами, но были вполне пристойны.

Полиция подождала, пока Фредерик Стрейндж явится на Мальборо-стрит за возобновлением лицензии для музыкальной и танцевальной деятельности «Альгамбры», а затем выдала ему этот отчет вместе с рисунком из The Day’s Doings («Деяния дня»), газеты для мужчин, которые «любят делать это».

К тому времени Холлингсхед больше не работал в «Альгамбре» и новому менеджеру, мистеру Поланду самому пришлось защищать Финетт. Он пытался объяснить, что рисунок в газете не является неоспоримым доказательством вины, что газеты склонны преувеличивать, что Финетт целый сезон танцевала канкан в «Лицеуме», и никто и слова не сказал (очевидно, он не читал «Цензора»). В конце Поланд привел аргумент, который взяли на вооружение поколения менеджеров после него. Если «Альгамбре» не продлят лицензию, что станет со 450 работниками театра? Двести из них были девушками-танцовщицами, добавил он со значением, понятным всем. Действительно, если работа в театре позволяла этим девушкам блюсти себя и безбедно существовать на целых двадцать шиллингов в неделю, кто знает, как поведут они себя, если окажутся на улице? Однако, несмотря на все мольбы и уговоры, судьи, проголосовав 7–2, постановили отобрать у театра лицензию. Стрейндж вышел из себя. Он нанял королевского адвоката с подпорченной репутацией Дигби Сеймура, который на время запугал судей, заставив их заявить о повторном слушании дела. Защита Сеймура строилась на том, что, по его мнению, канкан, который танцевали в Лондоне, не являлся настоящей парижской кадрилью, а лишь ее весьма облагороженной версией. «Альгамбра» никогда не пошла бы на то, чтобы просить британских судей официально лицензировать канкан, эту «кадриль записных шлюх». Он клятвенно обещал в будущем исключить из танца все непристойные жесты. Однако судьи, хоть и изрядно напуганные, не отказались от своего мнения благодаря одному из них, некоему Паунеллу, гневно спросившему своих коллег: «Неужели мы, англичане, станем жить по законам той столицы?». И судьи снова проголосовали против возобновления лицензии. В результате, когда в ноябре лицензия театра закончилась, Стрейнджу пришлось довольствоваться концертами Гуно и Штрауса, которые исполнял огромный оркестр из 150 музыкантов. Из противоречивых воспоминаний не очень понятно, что в это время делала Финетт, однако мы точно знаем, как она была одета.