– Я еще ничего не знаю. К сожалению. – Пирс нахмурился. – Вы понимаете, Тергуд, что в данный момент это государственная тайна? Думаю, что домоправительнице вы можете об этом рассказать, но больше никому. Отнеситесь к этому как к сугубо семейному неприятному событию… – Он взглянул на Питта с несколько кривой усмешкой. – Ну, как если бы вы узнали о чем-то постыдном и никому бы не стали ни о чем рассказывать из соображения приличий.

Тергуд явно ничего не понял, но решил не рассуждать об услышанном, и на его лице выразилось повиновение.

Когда он засеменил прочь, Пирс повел суперинтенданта в библиотеку, в углу которой стоял большой письменный стол его отца. Было холодно, но в камине лежала приготовленная растопка. Гревилл наклонился и разжег огонь, обойдясь без помощи слуг. Убедившись, что пламя как следует разгорелось, он выпрямился и достал ключи от ящиков стола.

В первом находились личные счета, и Питт быстро проглядел их, не надеясь найти что-нибудь, представляющее интерес. Это были счета от портных, рубашечных швей, квитанции заказов на две пары очень дорогих сапог, пару ониксовых запонок, веер из резной слоновой кости, отделанный кружевом, эмалевую коробочку для пилюль с женским портретом на крышке и три флакона с лавандовой водой. Дата на чеке указывала, что все эти вещи были приобретены в текущем месяце. Создавалось впечатление, что Гревилл был очень щедрым мужем, и Томас удивился. Он не заметил в его поведении и разговоре признаков подобного свойства. Юдоре предстоит ощутить особую горечь, узнав об этом после смерти супруга. В личной жизни этот человек оказался гораздо более чувствительным и эмоциональным, чем тот, кого она знала как общественного деятеля и политика.

Полицейский застыл на месте, держа бумаги в руке и оглядывая хорошо меблированную библиотеку с полками вдоль стен и несколькими прекрасными картинами и рисунками, по большей части изображающими пейзажи Африки. Здесь были акварели, запечатлевшие столовые горы и бескрайние небеса над вельдами. Книги на полках представляли собой главным образом многотомные собрания сочинений в кожаных переплетах, но в одном из шкафов стояли, по всей видимости, разрозненные произведения, и до них легко было дотянуться рукой, сидя в кресле. Томас решил, что просмотрит эти книги, если останется время. Гревилл-старший внезапно показался Питту более интересным как личность, и он почувствовал острый укол жалости при мысли, что погибший был не лишен богатой внутренней жизни и, очевидно, был способен на глубокие чувства.

Пирс просматривал ящики с другой стороны стола. Достав несколько писем и проглядев их, юноша выпрямился.

– Здесь есть и те самые, – сказал он мрачно, протягивая их суперинтенданту, – некоторые содержат угрозы… – Чуть помолчав, он добавил, несколько удивленно: – Есть два анонимных – и одно, очевидно, о политике.

Гревилл-младший неуверенно посмотрел на Томаса, дважды порываясь что-то сказать и каждый раз осекаясь, и в конце концов просто передал ему письма.

Питт стал читать первое. Оно было написано печатными буквами, и смысл его был чрезвычайно прост:

НЕ ПРЕДАВАЙ ИРЛАНДИЮ, ИЛИ ПОЖАЛЕЕШЬ. МЫ ОТВОЮЕМ НАШУ СВОБОДУ. НА ЭТОТ РАЗ НИКАКОЙ АНГЛИЧАНИН НЕ ЗАСТАВИТ НАС ОТСТУПИТЬ. УБИТЬ ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЕГКО. ПОМНИ ОБ ЭТОМ.

Неудивительно, что это письмо не содержало ни подписи, ни даты.

Второе послание было совсем иным. Почерк у того, кто его писал, был твердым, разборчивым, а в конце была проставлена дата и указан обратный адрес:

Уважаемый Гревилл,

Мне в высшей степени неприятно обращаться к джентльмену по нижеследующему делу, но Ваше поведение не оставляет мне выбора. Знаки внимания, которые Вы оказываете моей жене, должны прекратиться немедленно.

Я не собираюсь пускаться в подробности. Вы и сами знаете, в чем преступили черту, и объяснений с моей стороны не требуется.

Если Вы увидитесь с ней в иной, нежели это обусловлено светскими приличиями, обстановке, то есть не в обществе других людей, я предприму необходимые шаги, чтобы начать бракоразводный процесс, и буду преследовать Вас по суду как прелюбодея. Думаю, мне не нужно объяснять, что это будет означать для Вашей карьеры.

Я пишу это письмо с вполне серьезными намерениями. Из-за ее поведения при встречах с Вами я потерял к ней всякое уважение, и хотя у меня нет желания обязательно разрушить ее жизнь и погубить ее репутацию, я сделаю это, не желая, чтобы меня и далее предавали подобным же образом.

С наиболее возможной откровенностью,

Ваш

Джералд Истервуд

Питт взглянул на Пирса. Образ Эйнсли Гревилла, всего несколько минут назад нарисованный его воображением, пошатнулся.

– Вы знакомы с некой миссис Истервуд? – тихо спросил он юношу.

– Да, по крайней мере, знаю ее репутацию. Боюсь, она не слишком… не так хороша, как, возможно, хотел бы думать мистер Истервуд.

– Он был другом вашего отца?

– Истервуд? Нет. Вряд ли можно сказать, что они принадлежали к одному и тому же кругу. Отец, – молодой человек заколебался, – был хорошим другом тем, кто ему нравился, или тем, кого он считал ровней. Я не могу представить, что он вступил бы в связь с женой человека, хорошо ему знакомого. Я хочу сказать… друга. К своим друзьям он всегда относился с большой лояльностью.

Пирс, очевидно, хотел снова повторить только что сказанное, но вовремя сдержался, поняв, что и так весьма отчетливо подчеркнул свою мысль.

Томас прочитал следующее письмо. Оно тоже содержало политическую угрозу и очень живо рисовало будущее Ирландии, но автор, казалось, явно склонялся в пользу протестантского приоритета в стране и сохранения земельных владений англо-ирландских лендлордов. В письме также содержались угрозы расправы, если Эйнсли предаст общие интересы.

Следующее послание снова было личным и подписанным.

Мой дорогой Гревилл,

Никогда не смогу выразить тебе всю глубину моей благодарности за щедрость, которую ты проявил ко мне в этом деле. Если бы не ты, меня постиг бы крах, возможно, заслуженный, но теперь благодаря твоему вмешательству я смогу возродиться к новой жизни и вести себя в будущем с большей осмотрительностью.

Вечный твой должник,

твой смиренный и благодарный друг

Лэнгли Осборн

– А его вы знаете? – спросил Питт.

– Нет, – ответил Пирс, явно недоумевая.

Было еще три письма. Одно – с ирландской угрозой, но такое сбивчивое, что смысл его был почти не понятен, кроме лишь коряво сформулированной идеи свободы. Недвусмысленна была угроза в высшей степени красочной гибели, в связи с чем упоминалось о старинном предании о двух влюбленных, преданных англичанином. Другое письмо, очень длинное, было написано довольно близким и давним другом министра. В нем автор рассуждал о социальном верховенстве и классовой лояльности, об общих воспоминаниях и интересах, а также говорилось о глубокой и безусловной личной приязни и доверии. Томасу инстинктивно сразу не понравился автор письма, некий Малькольм Эндерс, и после этого он уже не мог относиться с прежним участием и к самому Гревиллу-старшему.