На это последнее утверждение маронита Мальвецци ответил жестом удивления, передвинув немного кресло. Падет ли Откровение с этим тезисом? К чему приведет искусство свидетельствовать каждый раз ту правду, что Церковь суть учитель и хранитель истины?

Патриарх подумал еще. Потом ответил, что это так и есть, что он еще больше теперь доволен сам собой – голосовал за него. В этом конклаве никто другой, кроме него, Мальвецци, не сможет следовать римскому духу, италоцентризму папства. Проблема ведь в том и состоит, что выбирать нового папу, значит еще раз призывать Христа вести человечество с помощью Его наместника. Вполне сознавая, что сказал что-то совсем уж тяжкое, что подняло на ноги немало обескураженного его собеседника, Абдулла Жозеф Селим затих.

Сейчас же фраза, что недавно вспомнил Этторе Мальвецци: «И что ты знаешь о возможностях Бога из того, что ты не смог бы сам»? – сбила его с толку и приобрела уже совсем другое значение. Приглашенный ливанцем посмотреть на паралич конклава не как на порочное вторжение Зла, а как на новый выбор поля действия Добра, оставившего ненадолго Рим, и исключительное право первенства Рима, что представлять должен был он, Мальвецци, развеяло сомнения туринского кардинала, что мучили его ночью, когда он перечитывал страницы Библии о Сауле и его безумстве.

Часы в кабинете пробили девять. Патриарх оперся о свою трость, стоявшую около его кресла, и поднялся, чтобы проститься с другом и вернуться в свои апартаменты. Привыкнув оставлять постель всего лишь на несколько часов, даже днем, кардинал, с трудом дыша от мучившей его энфиземы легких, подошел к Мальвецци, обнял его трижды, как это делают восточные люди, и повернулся пожать руку Контарини.

Этторе Мальвецци посмотрел на дверь, в которую этот удивительный человек только что вышел. Приблизился к окну, посмотрел вниз, на внутренний двор и страшно удивился огромным снежным хлопьям. После прохладной температуры в октябре и ноябре начиналась зима ее странным снежным предупреждением, оставив мучительную изолированность в этом дворце в еще большем холоде. Дневное время постоянно сокращалось. В четыре часа после обеда теперь же надо было зажигать свет в кабинете, как незнакомцы, живущие за тем окном с желтыми стеклами, загоревшимися тогда, среди ночи, напротив его окна. Тепло камина и термостатов с трудом справлялось с влажностью этих огромных комнат. Нет, все-таки голос Селима, отданный за него, не убедил его окончательно; трудно было с этим согласиться. И теперь он опять полон сомнений. Каждое утро на мессе мучается, не видя Господа в просфорах, освященных им самим, становящихся единственным устаревшим знаком, подтверждающим или…

Вновь подумал о заявлении епископа из Бразилии, растрогавшегося, когда представил себе возможность окончательного выбора. Да, речь была страстной и явно политической. Североамериканские кардиналы, вероятно, не ожидали такого нападения.

По дипломатическим каналам, нарушающим изолированность, началось новое давление на камерленга.

Пока хлопья снега били по стеклу, иссекая его, ощутил короткий холод. Теперь то окно, напротив, оживилось тенями – там, за матовыми стеклами, жизнь продолжалась. Девять с четвертью. Можно пойти в бастион Сан Джованни, чтобы согреться. Наверное там много его собратьев, как и он замерзших, а может быть пришедших только для того, чтобы обменяться парою слов о последних, трудно объяснимых событиях.

Селим оставил его с теми же сомнениями, что испытывают в конклаве и другие: сомнениями в старых истинах.

А между тем, вне этих стен, в том открытом мире, уже кое-кто рассчитывает только на определенность учения, признающего Бога творцом и отвергающего его участие в жизни природы и общества: надвигается опасность неверия, подстерегающая людей, таких, как архиепископ из Милана.

Не успел дойти до порога, услышал телефонный звонок.

Может не подходить? Потом вспомнил, что же десять дней беспокоится – нет известий из дома. Поднял трубку. Центральная соединила его с Болоньей, с сестрой.

– Давно мы не разговаривали, что у вас?

– Хорошо, Этторе. Теперь хорошо, но было плохо, из-за этого я не хотела тебя беспокоить…

– Что же случилось?

– Франческо попал в дорожную катастрофу, но все обошлось – несколько небольших трещин.

По тишине, последовавшей за этой новостью, Клара поняла – правильно сделала, что не звонила с этим раньше. Довольно скоро состояние брата передалось и ей. Эта острая мука ее брата – груз оторванности от своих – единственного ее брата, оставшегося после смерти Карла несколько лет тому назад. Да и не виделась она с ним с начала сентября, когда приезжала к нему в гости в Рим, перед самым началом конклава.

Мальвецци заставил себя внимательно, напрягаясь, смотреть на освещенное окно, напротив. Охвативший его ужас от несчастья с Франческо чуть уменьшился тем, что мальчик все-таки жив, но проник в самые глубины души, да так, что впервые ему неудержимо захотелось бежать отсюда.

– Но… теперь, теперь ему лучше, Клара?

– Да, Этторе, только бедро и еще несколько ребер поломано. Справится, тем более, что лежит в постели же много дней… Когда выйдешь из Ватикана, увидишь его уже на ногах…

– Когда выйду… хорошо сказано; кто знает – может быть не выйду никогда!

Клара ничего подобного не слышала из уст своего брата. Как необычно! Значит сильно устал, а ведь брат всегда был так терпелив.

– Как дела? Последний раз мне показалось, что на вашем горизонте проясняется.

– Да нет, как раз теперь полная тьма, тут кое-кто еще и испарился, как фантазм…

– Я слышала, что кто-то из-за плохого здоровья пытался уйти домой, читала в газетах, но с тех пор прошло много времени…

– Нет, касается не этих… Оставим, ты все равно мне не поверишь, даже если я тебе расскажу. Иногда мне самому происходящее кажется сном, от которого не знаю как избавиться. Расскажи мне еще о Франческо, где он теперь?

– Он в клинике, мы хотели его положить в госпиталь, поближе к Болонье, к друзьям Эудженио; надо было сделать небольшую операцию. Да с ним все хорошо, только и делает, что принимает своих приятелей и подружек, – надоели же; часто спрашивает о тебе…

– Дай мне, пожалуйста, номер телефона клиники.

– Конечно. Знаешь, он отрастил волосы, а их надо содержать в порядке, так его подружка ему их моет; надо бы его подстричь.

– Девушка у него все та же?

– Да, Катерина, она немножко дурочка. Познакомишься с ней. К Рождеству Франческо вернется домой, и если ты не имеешь ничего против, мы с Эудженио подумали – не пригласить ли и ее на рождественский обед.

– Да-а, совсем скоро Рождество…

Чудный праздник. Обычно Рождество он проводил в Турине вместе со своими прихожанами, туда же приходили и епископ, и кардинал, а вечером шел к своим дорогим. От этих воспоминаний он растрогался. Нет, даже и думать нечего, что он выйдет из конклава к этому времени. Скорей всего, будет один на Рождество, и это впервые после стольких лет, когда был вместе с родными.