На проходной меня не пускали, Андрей прибежал без куртки, выговаривал резко и громко охраннику. Я показал паспорт, оформили пропуск.

Шли к нему на работу, были рады встрече, смеялись, настроение отличное.

Ему звонили в разгар нашего застолья, он заправлял в проектор очередной кусок отснятого материала, в зале сидела киногруппа, обсуждала монтаж будущего фильма. Иногда долетали громкие голоса спорящих.

Мне показалось, что мы вместе с Андреем тоже монтируем будущий фильм, проговариваем раскадровку, сцены из того, что нам обоим хорошо знакомо, но отношение к этому у нас различное и часто – спорное. Даже на повышенных тонах временами говорили.

Мы вспоминали Зону и строили декорации «Невидимого града Китежа» на фоне мощного звучания оперы Римского-Корсакова.

Завораживающее сумасшествие полёта классической музыки делает и слушателя сумасшедшим.

Нам хотелось тождественности восприятия той непростой обстановки, но каждому она виделась по-своему.

Нет, он не оправдывался за тот поступок. Хотелось сказать – позорный, но я назвал его нейтрально – пацифистским.

А он говорил, что надо было всем взяться за руки, упасть и никуда не ехать. Я возражал – кто же тогда будет выгребать весь этот говносрач радиации? Опять – зэки? Он возражал резко, что серьёзным делом должны заниматься профессионалы, а занимаются необученные ополченцы, в очках с шестью диоптриями, и история с «пушечным мясом» повторяется. Ущерб от этого многократно увеличивается.

Да, мы попали туда, не будем углубляться, как и почему, но это не значит, что надо лечь на землю, раскинуть руки и лежать, тихо умирать и ждать, когда появится профессиональная подмога и чудесным образом изменит ситуацию.

Найди в себе мужество, говорил я, принимай ситуацию такой, какая есть.

Боялся ли я тогда? Сидя в студёном майском лесу, завернувшись в бесполезное, линючее одеяло? Нет. Возможно, потому, что про Зону я узнал только в эшелоне…

Хорошо тогда выпили. Я примирительно предложил, что продолжение должно быть обязательно, только теперь уже на моей «поляне».

Он ничего не ответил. Вдруг замкнулся, стал немногословен, отвечал рассеянно, проводил меня до проходной.

Пьяный и оглушённый спором, я возвращался домой. Тогда меня часто настигало это ощущение. Желание напиться и ожидание будущего раскаяния после пьянки.

К этому добавлялось тоскливое понимание пустоты, никчёмности всего, что вокруг, что видишь, делаешь. И надо приложить какое-то внутреннее усилие, чтобы заставить себя идти, заниматься простыми, обычными делами.

Сместились смысловые акценты, и жизнь была, словно обед без всякого аппетита. Да и не хотелось, чтобы он был.

Апатия была вместо аппетита.

Встреча показалась мне странной, неожиданной. Она была похожа на исповедь, но я это понял позже.

Потом я часто слушал ту кассету. Я хотел подготовиться и вернуться к нашему разговору.

Текучка плотно меня захватила, я что-то делал, а в голове постоянно прокручивались целые куски той встречи.

Мы искали истину в чистом виде, не вспоминая детей, которыми он тогда прикрывался, семьи наши. Тоже пострадавшие в этой истории.

И было это невероятно важно, чтобы переосмыслить, жить дальше и самоутвердиться в прошлом и настоящем.

Тогда только всё начиналось, а двоих из нашего сектора засудили за дезертирство позже.

Он, конечно же, знал, что в той обстановке, реально военной, а не приближённой к боевой, если дать соответствующий ход делу, можно было и статью подыскать серьёзную, и жизнь испортить основательно.

Вскоре кассета исчезла таинственным образом.

И вряд ли теперь уже найдётся. Необъяснимо она исчезла из моей жизни, словно кто-то из-под локтя выдернул и спрятал во избежание большей беды.

Ситуация постепенно становилась наваждением.

Однажды, под утро, приснился сон.

Во сне я подхожу к занавеске, приоткрываю её слегка и вижу, что на лоджии стоит мужчина в тёмном костюме, боком, и начинает медленно поворачиваться ко мне. Вселенский холод охватывает меня. Я в ужасе кричу: «Помогите!»

Просыпаюсь от страшного крика и не понимаю сразу – где я.

Слышу шум – соседи наверху проснулись. Мне неловко, но как им сказать сейчас, что это во сне?

Входную дверь кто-то пытается открыть. Едва слышный звяк ключей. Явственно.

Хватаю мобильник:

– Алло!

– Слушаю, что случилось?

– Ко мне кто-то ломится в дверь.

– Соединяю с полицией.

– Полиция – слушает оперативный дежурный.

– Кто-то пытается попасть в мою квартиру.

– Адрес… ждите.

Сижу в темноте, смотрю на часы, напряжённо вслушиваюсь, что же там, на лестнице, происходит.

Шум.

Страх и ужас. Успеют полицейские или нет?

Смотрю в окно. Кажется, час миновал, а прошло-то пятнадцать минут.

Шумит лифт, поднимается кто-то.

С опаской выхожу на лестницу.

Двое полицейских спускаются по лестнице сверху – ангелы-хранители. Оба в митенках, разгрузках. Пат и Паташон. Толстый, невысокий и рядом громила – молотобоец баскетбольного роста. У них кастинг по подбору, что ли?

– Что тут у вас?

– Попытка проникновения в квартиру, – начинаю волноваться. – Вы проходите.

Они проходят в холл.

– Документы, пожалуйста. Какие-нибудь, – говорит высокий, бритоголовый, загорелый.

Подаю паспорт.

Он кого-то запрашивает по рации, называет мой персональный код.

– Знаете, тут столько развелось бомжей! Раньше их не было, а теперь, вроде замок кодовый, а живут… там, под крышей, – говорю я и понимаю, что оправдываюсь.

От этого самому становится неприятно.

– Мы были на девятом – никого, – прерывает высокий.

Он всё время пристально разглядывает меня и, кажется, даже обнюхивает незаметно.

– Может, сосед ключами погремел?

– Что вы! Он в восемь часов ложится спать. Вы извините за беспокойство.

– Это наша служба, – вдруг включается в разговор мелкий.

Они уходят.

Я не смог уснуть.

– Что это было? Полицейские были. А раньше? Какой парализующий ужас лишил меня здравого рассудка, заставил звонить и вызывать их?

Была ли на самом деле попытка вторжения?

Становится невыразимо стыдно.

Так и пролежал до утра, не сомкнув глаз.

Утром позвонил Гунтис, первый взводный, командир Андрея, и сказал, что Андрей бросился под поезд.