«Ваш папа умер сегодня утром. Похороны состоятся в четверг».

В тот же день с ней связался сербский юрист. Аня унаследовала квартиру в Белграде.

* * *

На похороны Аня не успела. Да и не пыталась особо успеть. Она сомневалась, что фальшивое горе у гроба что-либо даст ее отцу, матерому атеисту, а папина подруга сказала в телефонной беседе: Лука позаботился о своем погребении, денег не надо, приезжайте посмотреть квартиру и подписать документы.

Было дивно вновь говорить по-сербски. В Ростове, на птичьих правах в доме сестры, мама перешла на русский. Чтобы не забывать родной язык, Аня почитывала в оригинале Милорада Павича и Иво Андрича, но без практики словарный запас оскудел.

В мае – отец уже неделю как разлагался в земле – Аня забронировала билеты. Трезвая, взволнованная, разглядывала клубящиеся за иллюминатором облака. Двадцать с лишним лет назад Максимовичи бежали в Россию от надвигающейся войны. Сегодня Аня бежала на Балканы: от Собчак, чертова фильма, повышенного внимания прохожих и от бывшего любовника.

Для интервью она надевала платье популярного московского дизайнера; из аэропорта имени Николы Теслы выпорхнула в стоптанных кедах, черных джинсах и красной толстовке с надписью Devil. К капюшону были пришиты мягкие рожки. Худая женщина, макияж маскирует круги под глазами – метки бессонных ночей. За спиной нетяжелый рюкзак. Шажок – и слилась с толпой. Никто ее здесь не знает. Никому она здесь не нужна.

Изобретатель Тесла задумчиво смотрел на Аню с динаров, которые она приобрела в пункте обмена валют. Киоскер снабдил проездной карточкой, и шаттл-бас покатил в центр, к площади Славия.

Первый взгляд на сербскую столицу был взглядом туристки. Избалованную Москвой Аню встречали обветшалые фасады, постсоциалистический бардак. Бросалась в глаза безвкусная мешанина застройки: вперемешку старинные черепичные крыши, небоскребы-миллениалы, «коммиблоки», православные церквушки. Русский дух, выраженный в кириллице, цветах флага, магнитиках с Путиным. В матрешках, алкоголиках, похмеляющихся у памятника Николаю Второму, в панельных коробках, изуродованных кондиционерами, спутниковыми антеннами и застекленными вразнобой балконами.

Но постепенно место туристки заняла девочка, вскормленная этим по-своему уютным городом.

Белград изменился. Двадцатый век здесь подытожили восемьдесят тысяч тонн взрывчатки, кассетные бомбы, превращавшие дома в пыль. Буш-младший или Дональд Трамп могли восприниматься карикатурными злодеями, но Аня ненавидела Билла Клинтона, играющего на саксофоне, извиняющегося за Монику, смеющегося рядом с Ельциным. Это симпатичный Билл проектировал руины, оставлял черные проплешины на теле ее города. Спустя два десятилетия разрушенные дома сносили и отстраивали, но до сих пор сохранились покалеченные остовы, стыдливо прикрытые баннерами патриотического содержания.

Белград стал совсем другим, как папа после войны. Но что-то менялось в лучшую сторону. Отгрохали в византийском стиле пышный собор Святого Саввы. Снесли цыганский поселок, которым маленькую Аню – Хану тогда – пугали подружки. Реставрировали набережную, высадили платаны, вычистили старый город. Туристы наводнили улицу Князя Михаила, местный аналог Арбата. Влюбленным парочкам и хипстерам в кафе было не до бомб.

Что-то же, наоборот, осталось прежним. Теплоходы, курсирующие по Дунаю. Старенькие трамвайчики, минские троллейбусы. Сладость баклавы – пропитанного сиропом слоеного пирога. За соседним столиком серб пыхтел сигарой, и дым окуривал посетителей ресторанчика. Обедая, Аня думала об отце.

Лука Максимович выплывал из прошлого сутулым, скованным, немногословным человеком. Скупой на эмоции, навсегда испуганный хорватским военным конфликтом, он всех подозревал в предательстве: демократов, сторонников Милошевича, соседей, коллег. Клеймо предателя получила жена, спасавшая дочь от точечных ударов коалиции. Пока они паковали вещи, он расхаживал по кухне, бормоча: валите! Никто вас не держит! На коленях приползете, предатели!

Даже Хану он не простил. Она скучала, писала письма из Ростова. Отец не ответил ни на одно. Вернее, ответил, но через восемнадцать лет, будто выжидал, чтобы супруга умерла. Хана уставилась потрясенно в телефон. Олег прижался сзади эрегированным членом, Аня высвободилась.

– Что случилось? – спросил Олег, протягивая ей косяк.

– Или это галлюцинации, или мне написал батя.

Совместить в одном предложении отца и социальные сети – сложная задача. Но в семьдесят лет (Аня была поздним ребенком) Лука Максимович зарегистрировался в «Фейсбуке» и отыскал дочь. Рассказал, что рыбачит на пенсии, познакомился с женщиной, окончательно оглох. Ни намека на извинения за то, что пропал, – наверное, он ждал извинений от Ани.

Папа приглашал в гости. Выслал фотографию со здоровенным лососем. Ане было не до Сербии – настоящее било ключом. Они переписывались более-менее регулярно, поздравляли друг друга с праздниками.

И вот его нет.

И нет ни чувства утраты, ни пустоты. Погожий день. Голубое небо. Сладкий пирог.

Из ресторана Аня позвонила папиной подруге, Бранке. Вызвала такси и отправилась, покусывая нижнюю губу, в спальный район с двухсоттысячным населением: Нови-Београд.

Дом, в котором она прожила двенадцать лет, громоздился посреди загаженного пустыря. Словно натовские «Томагавки» выжгли квартал, но так было задолго до крылатых ракет. Аня и не представляла, насколько это место мрачное.

Урбанистический крепыш в четырнадцать этажей родился при диктатуре Тито: будущие родители Ани въезжали в новенький жилой комплекс. Годы истрепали дитя советского модернизма, истерли грубую фактуру.

Чтобы казаться выше, здание забралось на пригорок и раздавило его своим весом. Вдобавок оно опиралось на колонны, которые вместе с наружной стеной технического этажа образовывали длинную галерею. По этой галерее Хана любила носиться, оседлав велосипед. Сегодня колонны напомнили ей зубы, а само здание – череп без нижней челюсти. Нечто некомфортное, брутальное; архитектурный монстр с полотен сюрреалиста Бексиньского.

Здесь властвовал бетон. Бетонными были лавочки, клумбы, кадки с хилыми деревцами, нефункционирующий фонтан. Бетонная лестница вела к магазинам и подъездам, бросая тень на бетонный оголовок бомбоубежища. Часть окон закупорили фанерой. Жильцы спасались бегством: не только от войны, но и от мыслей о самоубийстве, которые не могли не посещать в этом гетто.

Аня смотрела, задрав голову, и не услышала, как уезжает такси. Солнце вдруг спряталось за тучами, по издырявленной твердыне поползла тень.

«Снять тут кино? – подумала Аня рассеянно. – Позвать Олега на главную роль?»

Она поднялась по замшелым ступенькам. Новшества ограничивались пластиковыми рамами и современным хранилищем мусора. Социалистический заповедник мог гордиться своим постоянством.

Аню обуяла ностальгия. Вывеска «Канцтовары» пробудила в памяти аромат гуаши и восковых мелков. Заколоченное досками «Мороженое» – вкус пломбира. Она обернулась, словно ожидала увидеть саму себя, играющую в галерее. Коридор, похожий на тюремный, кутался в полумрак. Колонны изрисовали граффити: теги, символы банд, портрет Гаврилы Принципа, лозунги: «Косово – это Сербия!» и «Цигани смрде».

Отворились стеклянные двери подъезда, девушка в хиджабе подозрительно прищурилась на Аню и пошла по галерее, превращаясь в призрак.

Аня испытала когнитивный диссонанс, прочтя свою фамилию на домофоне: с перевернутой буквой «ч». Будто ей приснились Москва, Собчак, ВГИК,