Подобных нападений со стороны Ацхура можно было ожидать постоянно, и потому необходимо было покончить с ним как можно скорее. От Ахалцихе до Ацхура всего двадцать девять верст, и князь Вадбольский подошел к нему в тот же день, 17 августа. Гарнизон замка, состоявший из пятисот лазов и тысячи вооруженных жителей, уже готов был к обороне. Правда, сравнительно небольшому Ацхуру трудно было держаться после падения Ахалцихе, но штурмовать цитадель, построенную на гранитной скале в несколько ярусов, было тем не менее рискованно. К стенам се вела единственная узкая тропа, и четырнадцать пушек и полторы тысячи ружей могли совершенно смести штурмовую колонну. На предложение сдаться гарнизон отвечал отказом. Тогда несколько ахалцихских старшин, сопровождавших русский отряд, добровольно вызвались отправиться в замок и уговорить ацхурцев. С ними отправился и штабс-капитан грузинского ополчения князь Мамука Орбелиани. Они развернули перед глазами ослепленных жителей кровавую картину ахалцихского штурма и успели поколебать их мужество. Лазы, еще во время переговоров, отступили в горы, и ацхурцы отворили ворота. Крепость с четырнадцатью орудиями и шестью знаменами взята была без выстрела.

Вслед за тем немедленно началась и разработка Боржомского ущелья, тогда еще недоступного для обозов. Во многих местах теснины его образовали единственное русло, по которому шумно и бешено мчалась Кура, и в подобных местах приходилось делать обходы по весьма высоким горам, где зимою бушевали метели и прекращался всякий проезд. Работы возложены были на инженер-подполковника Эспехо, с батальоном Мингрельского полка, вызванного из Имеретии, и дело поведено было с такой энергией, что к концу августа повозочное сообщение с Картли через Боржомское ущелье уже совершенно установилось. Вместо горных троп, по которым с трепетом пускался одиночный всадник, прошла широкая, хорошая дорога, и из Ахалцихе тотчас потянулись по ней в Грузию транспорты с больными и ранеными. Гром русских побед имел такое влияние, что в боржомских лесах, искони славившихся разбоями, водворилась теперь безопасность, и проезжающие без всякой боязни, даже ночью, отправлялись через эти леса только с одним проводником из местных.

Завоевание Боржомского ущелья, которое с тех пор навсегда уже осталось в русской власти, было величайшим благом для окружающих стран. Ныне путешественник, среди его величавых скал и глубоких пропастей, встречает сменяющиеся ландшафты; в вековые утесы его вросли многоцветные дворцы, и повсюду видны знамения цивилизации. Ныне Боржом с его окрестностями слывет “перлом Кавказа”, и его прохладные высоты служат убежищем городскому жителю, истомленному летним зноем благословенной Иверии. Не то было в то время, когда победоносный меч Паскевича прошел по скалам Боржома. Первобытная дичь и глушь широко раскрывали тогда перед путником свои мощные объятия. Таинственностью и вековым мраком веяло на него отовсюду, и непостижимый ужас подавлял человека, переступавшего заповедную грань волшебных лесов. Много чудных и страшных легенд создал народ о диких дебрях Боржома, о тех сверхъестественных силах, которые обитали в них и околдовывали слабый ум человека волшебными чарами.

Вот что рассказывает одно из таких глубоко поэтических и запечатленных седой древностью народных преданий.

“Заря угасала. Высокие громады гор угрюмо обступили долину. Их длинные тени сходились все ближе и ближе и, расплываясь непроницаемым мраком в безмолвном лесу и тесном ущелье, наполняли душу трепетом враждебной таинственной силы. В расщелине скал, глубоко внизу, бешено клокочет Кура, и грохот ее далеко оглашает окрестности.

На вершине заоблачной горы, в дремучем лесу, окутанном серым туманом, задумавшись, с топором в руке, стоит Гиголь, вперив неподвижный взор свой в вековую сосну. Тяжела и пуста казалась жизнь Гиголю без черноокой Майки, а Майка – невеста другого.

Не раз под этой сосной, отдыхая от долгих трудов, мечтал Гиголь о своей черноокой и поверял бессловесному дереву свои затаенные думы. Он вслушивался в шелест иглистых ветвей, и мнилось ему, что это не ветви шепчутся с ветром, а Майка лепечет ему свои сладкие речи. Все грезы Гиголя о счастье родились под этой волшебной сосной, к ней прикован он был таинственной силой, и ничей топор не смел замахнуться на заповедное дерево. И вот надежды на счастье исчезли. Майка – невеста другого, а сосна как и прежде навевает сладкие думы любви. И Гиголь, очарованный, напрасно стремится вырвать и душу и мысли из этого волшебного круга.

– Нет! – воскликнул он наконец, замахнувшись своим топором.– Отженю волшебство, срублю заколдованное дерево!

Но ступил шаг – и видит... Боже великий! Не сосна то – Майка стоит перед ним вся в белом и простирает к нему объятия... Бросился к ней Гиголь – и грудью натолкнулся на холодное дерево.

Туманы скользили по горным вершинам, то обвивая, как саваном, вековые деревья, то распахнувшись и крутясь, как гигантские змеи, уносились порывом воющей бури.

Гиголь трепетал, пораженный сверхъестественным страхом, и капли холодного пота проступили на его бледном лице. Он отступил от сосны, но какая-то волшебная сила неудержимо тянула к ней его взор. Он оглянулся – опять видение в образе девы простирает к нему объятья, а чей-то злобный хохот раскатывается по окрестному лесу. Ярость и месть забушевали в душе Гиголя. С проклятьем он прянул к сосне, и с визгом топор глубоко врезался в дерево. Стоны и вопли понеслись по дремучему бору, и кровь брызнула на лицо и платье Гиголя. Несчастный, с помутившимся взглядом, бросился он в лес и без чувств упал на сырую землю.

А буря ревела в ущелье, гром грохотал, и с визгом и воем порыв урагана в прах низвергал вековые деревья...

Тихо и ясно. Ночное небо искрится звездами. А в лесу, под шатром гигантских деревьев, дико, мрачно, безмолвно.

Под навесом закоптелой от дыма скалы горел обширный костер, взметая клубы багрового дыма и озаряя угрюмые сосны. Окончив дневные труды, сидели у костра плотовщики, благоговея перед грозной тишью дремучего бора и передавая друг другу вином наполненные чаши. Всех мрачнее был бледный Гиголь. Много дней прошло уже с тех пор, как он одинокий скитался в лесах и наконец пристал к плотовщикам, думая тяжелой работой рассеять терзавшие его мучения. Но покой бежал от души Гиголя. То дико озираясь на лес, то вперяя мутные очи в пламя костра, он трепетал и судорожно обтирал рукой лицо, а на руках все казались ему кровавые пятна; а в огне, в лесу неотступно являлось видение, все в белом, с зияющей раной в груди, и манило его в объятия.

– Полно так горевать,– сказал ему один из плотовщиков,– вот, Нико был также женихом, да умерла невеста...

– Умерла!.. Майка умерла! – завопил Гиголь, прерывая слова товарища.– Нет! Я убил ее. Я разрубил ее топором... Вот она, вся в крови, и манит меня в объятия!..

И с пеной у рта, исступленный, бежал Гиголь от страшного видения, а товарищи, цепенея от ужаса, озирались кругом, и чудилось им, что Майка устремлялась за безумным Гиголем.

Уже и плоты были готовы, и плотовщики один по одному отправились в опасное плавание. Но не было духа у Гиголя выйти из темных дебрей на свет Божий: на душе его лежало убийство.