себе постоянно рыщут по его тротуарам. Попробуй кого из них отогнать — сыграет с тобой злую шутку; попытайся ухватить другого — напустит на тебя своих призраков. Здесь, как и повсюду в Петербурге, ощущается горькая обида, которая в итоге порождает либо безумие, либо революцию, либо и то и другое. «Я человек больной, — говорит у Достоевского человек из подполья. — Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень». Прочитав это, ты уже не останешься прежним. Ни один город не способен после такого сохранить свою цельность. Мы украдкой поглядываем на его подсознание, больное, изломанное, измочаленное, замученное, пропитанное ненавистью к себе подсознание, которое он обнажает перед нами, как ненужные трамвайные рельсы, которые всё бороздят многие улицы и проспекты, хотя трамваи по ним уже не ходят. Но рельсы всё смотрят на тебя, отказываясь уходить под землю, — здесь вообще многое продолжает оставаться на виду даже после попыток его скрыть. Ничто не исчезает.

Возьмем, например, погоду. Зимой тьма слишком рано опускается на Невский проспект, студеный ветер дует сразу со всех сторон, разгоняется до адской скорости на широких улицах, потому что блистательные планировщики Санкт-Петербурга забыли подумать о том, что холодному ветру нет ничего милее длинных городских каньонов и магистралей.

Или возьмем Неву. Она затопляет город, проделывала это уже триста раз с момента его основания. В 1824 году вода поднялась на четыре с лишним метра выше ординара, в 1924-м — на три с лишним. Самое знаменитое описание вышедшей из берегов Невы нам оставил Пушкин в поэме «Медный всадник»:

Но силой ветров от залива

Перегражденная Нева

Обратно шла, гневна, бурлива,

И затопляла острова,

Погода пуще свирепела,

Нева вздувалась и ревела,

Котлом клокоча и клубясь,

И вдруг, как зверь остервенясь,

На город кинулась. Пред нею

Все побежало, все вокруг

Вдруг опустело — воды вдруг

Втекли в подземные подвалы,

К решеткам хлынули каналы,

И всплыл Петрополь как тритон,

По пояс в воду погружен.

В стену дома, где жил молодой преступник — герой Достоевского, вмонтирована мраморная плашка с указанием уровня воды в 1824 году. Нева, как и погода, как и двое самых известных петербургских убийц, Петр I и Раскольников, никогда не оставит этот город в покое, ей, как и им, нужно избыть свои преступления. Даже предпринятое Сталиным решительное восстановление города после того, как он выдержал безжалостную гитлеровскую девятисотдневную блокаду, стало лишь попыткой прикрыть то, что город не в состоянии забыть.

* * *

Я приехал в Петербург, чтобы погулять по Невскому проспекту. Теперь, как и тогда, ты по нему либо гуляешь, либо фланируешь; заходишь в магазины, садишься поесть или выпить кофе. Проспект назван в честь князя Александра, получившего прозвание Невский после того, как в 1240 году он одержал победу над шведами в Невской битве. Здесь богачи и выскочки всегда слонялись по тротуарам, людей посмотреть и себя показать, во все времена года, во всяких нарядах. Здесь звучала французская и английская речь, сюда приезжали покупать самые роскошные товары со всех концов Европы. Вот как об этом пишет Гоголь:

Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица — красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам еще больше приятен Невский проспект. Да и кому же он не приятен? Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. <…> Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. <…> Всемогущий Невский проспект!

Гоголь описывает, как внешность Невского проспекта меняется от часа к часу. Невский проспект утром, в полдень, в два часа пополудни, в три, в четыре:

Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в изодранных платьях и салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих.

Самые лирические и бодлерианские мазки своей кисти Гоголь приберегает для последнего своего описания Невского проспекта в сумерках:

Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет.

Два примерно часа по ходу моих пяти ночей в конце июня — их называют белыми ночами, потому что в это время года солнце никогда не заходит, — я смотрел на вечерний свет Гоголя на Невском проспекте из своего окна. В разгар лета свет не нужен вовсе, но все же он отбрасывает свое чарующее сияние на опустевшую улицу. Сегодня, хотя газовые рожки вдоль тротуаров давно заменили электрическими лампами, воображаемые следы мерцающих старых фонарей на Невском проспекте до самого Адмиралтейства никуда не делись.

Невский проспект с его четырьмя полосами движения в сторону Адмиралтейства и четырьмя обратно ничем не отличается от главной торговой улицы любого другого города: дорогие бутики, модные рестораны и кафе, универмаги, «Пицца Хат», KFC, «Макдоналдс», автобусы, троллейбусы и трамваи; между крупными магазинами и арками, которые ведут в видавшие лучшие времена дворы, натыканы, как и всюду, задрипанные киоски, где торгуют мобильными телефонами, и окошки обменников валюты. Здания вдоль улицы стоят экстравагантные, некоторые воистину великолепны — но в цветисто-итальянском стиле, который нравился Романовым. Очень многие отреставрированы (по крайней мере снаружи), хотя некоторые чердаки, которых не видно с улицы, остаются в плачевном состоянии. Реставрация всегда была символом Санкт-Петербурга. После наводнений, блокады, едва ли не намеренного пренебрежения советской власти многие здания и отели Невского проспекта с их подсвеченными фасадами, точно отзвуки залитого газом гоголевского мира, ускользают в прошлое.

Во время прогулок днем мне хочется чего-то неожиданного. По чистой неожиданности — то есть чудом — я подмечаю застекленную арку в доме номер 48 и по непонятной