много недель жили в ожидании неминуемого, ни у Квинси, ни у меня почти не было слез, только горестное смирение перед непреложными законами жизни и смерти. Мы четверо поднялись наверх и, встав у постели новопреставленного, вслух прочитали заупокойную молитву. Тогда я в последний раз – пусть всего на мгновение – ощутила присутствие благородной и отважной души старого врача, уже освобожденной от телесной оболочки, лежавшей перед нами.

Теперь предстоит о многом позаботиться. О похоронах, о поминальной службе. Необходимо уведомить Годалмингов: отправлю телеграмму незамедлительно. Также нужно принять срочные меры для установления местонахождения доктора Сьюворда. Возможно, мистер Эмори сумеет помочь. Надо предложить хорошее вознаграждение.

Казалось бы, с уходом Ван Хелсинга завершилась великая эпоха. Почему же у меня такое чувство, что его смерть знаменует не конец, а начало чего-то?

О своих самых темных – и да, наверняка воображаемых – страхах я с самого Рождества так и не решалась снова заговаривать с Джонатаном.

* * *

Позднее. Странное дело. Перед сном к нам пришел Квинси и сказал, что он словно бы разрывается на две части, что нечто внутри сводит его с ума.

Я предоставила Джонатану поговорить с сыном и уложить спать. Здесь определенно требуется вмешательство отца. Все спрашиваю себя: не избаловала ли я Квинси излишней снисходительностью? Но ведь мальчик еще только делает первые шаги на пути превращения в мужчину. Надеюсь, он достаточно подготовлен к этому переходу и Джонатан все же окажется умелым проводником. Кроме того, душевное состояние Квинси, скорее всего, вызвано отсроченным горем из-за смерти профессора. Да, несомненно так.

У меня есть и другие тревоги по поводу сына. Но писать о них я пока не готова.

Из личного дневника Мориса Халлама

29 декабря. Итак, молодой развратник из жандармерии брошен, и мы продолжаем путешествие. Вчера прибыли в Кале, портовый город, в равной мере шумный и убогий. Тесные улочки пропитаны запахами моря и рыбы, а также мерзким смрадом перенаселенности. Сесть на корабль в Англию было бы минутным делом, но Габриель, с самого отъезда из Парижа пребывающий в раздраженном и неразговорчивом настроении, опять как будто чего-то выжидает. Он проводит время в полном безделье, но при этом, что парадоксально, выказывает признаки нарастающего нетерпения. Я, по обыкновению, готов ждать и повиноваться. С облегчением отмечаю, что ужасная боль, сбившая меня с ног во французской столице, больше не повторялась.

Лишь один любопытный эпизод достоин упоминания. Уже смеркалось, и мы сидели в каком-то захудалом портовом кабаке, погруженные в молчание. Внезапно, без всякой видимой причины, мистер Шон запрокинул голову и разразился громким (но отнюдь не приятным) смехом.

– Габриель, в чем дело? – спросил я.

– Старик умер. Наконец-то!

– Кто?

– Старик умер, – повторил он, словно не услышав моего вопроса. – А значит, врата открыты. Англия лежит беззащитная и ничего не подозревающая, практически приглашая нас – приглашая нас, Морис! – овладеть ею.

Завершив этот непонятный монолог, мистер Шон вновь расхохотался, и я уже не впервые обратил внимание, какие острые и белые стали у него зубы.

Телеграмма лорда Артура Годалминга – мистеру Джонатану Харкеру

30 декабря

Опечалены известием о Ван Хелсинге. Позвольте нам помочь и оплатить похороны. Скоро будем вместе. Если бы только Джек был с нами! Кэрри все еще нездорова. Часто бредит во сне. Сегодня утром проснулась с криком: «Он идет! Он возвращается! Одноглазый уже совсем близко!»

Письмо Сары-Энн Доуэль – Тому Коули

30 декабря

Милый Том! Уже думала не писать тебе больше, покуда не ответиш, потому как ужасно боюсь, что ты взялся за старое и пошел по кривой дорожке. Полтора месяца от тебя ни слуху ни духу, а в газетах только и пишут, что о войне между бандами, причем твои Молодчики в самой ее гуще!

Но поскольку у нас с тобой все-таки была любовь, я посчитала своим долгом сообщить тебе, что возвращаюсь в Лондон. Правду сказать, мое возвращение больше похоже на бегство, ибо я упаковала чемодан и улизнула из дома Харкеров с первыми лучами рассвета.

Моя работа здесь закончена, старик умер, но сбежала я не поэтому. Ах, Том, ты не повериш! Сегодня я проснулась среди ночи и обнаружила в своей комнате хозяйского сына, Квинси. Он стоял в ногах кровати и ничего не говорил, просто смотрел на меня. И что самое ужасное – глаза у него были чистейшего красного цвета!

Увидев, что я проснулась, он повернулся и вышел проч. От страха я даже закричать не смогла, просто лежала, не смея пошелохнутся, и пыталась молится, но думала только об этих ужасных красных глазах.

Ах, Том, они пронзали тьму. Глаза какого-то ночного животного. Хищного зверя.

Даже сейчас, когда я мчусь в поезде к Лондону, я по-прежнему чувствую на себе их взгляд – голодный взгляд дьявола!

Твоя объятая страхом и трепетом

Сара-Энн

Из колонки личных объявлений в «Таймс»

31 декабря

Без вести пропал Джон Сьюворд, известный психиатр, философский мыслитель, вдовец

В последний раз Сьюворда видели домашние слуги, утром шестнадцатого декабря, в несколько возбужденном и расстроенном состоянии.

Он без малого шести футов ростом, довольно сутулый, с редеющими темными волосами с проседью. Имеет повадки и речь ученого. Отзывается на имя Джек.

Значительное вознаграждение предлагается любому, кто предоставит полезную информацию о его нынешнем местонахождении.

У доктора Сьюворда много обеспокоенных друзей, готовых проявить чрезвычайную щедрость в случае его скорого обнаружения. Всем, кто располагает важной информацией, которой желает поделиться, надлежит связаться с мистером Р. В. Эмори, поместье Холмвуд, Сассекс.

Из личного дневника Мориса Халлама

31 декабря. Ну вот наконец мое долгое странствие завершилось, мое добровольное изгнание закончилось, и я снова в Англии.

Мы покинули Францию под покровом темноты, в час прилива. Весь вечер Габриель находился все в том же удивительно хорошем настроении, которое к нему пришло в дрянном портовом кабаке. Однако когда мы оказались в открытом море, он несколько упал духом при виде окружающего нас водного пространства и стал проявлять признаки беспокойства, каких прежде не обнаруживал. Когда корабль преодолел бо́льшую часть пути, мы вышли на палубу и встали у борта, глядя вниз, на бурлящую черноту океана. Немного погодя Габриель повернулся ко мне и тихо, почти шепотом, сказал:

– Знаешь, на нашей родине произойдут перемены. Великие и необратимые перемены.

– Да? Каким же образом и когда?

– Когда я встану у руля власти – во главе Совета.

– Значит, ты не отказался от своих амбиций? – спросил я.

Последовавшие слова и действия Габриеля не стали мне ответом, а лишь вызвали новые вопросы. Он