запавшими в колодезную глубину, остроносый, с низким поклоном подал подмётную грамоту на митрополита Казанского Гермогена.

— Святейший владыко-государь, рабом Божьим Никодимом добыта грамота от верного человека. Боясь пометы, он не открыл своего лика. Да видит Бог, в ней одна правда. Прими её, святейший, — льстиво пел подьячий, протягивая свиток.

Иов поморщился. Лесть мшеломца Никодима каждый раз вызывала в душе старца досаду. Он терпел подьячего с трудом. Ещё служа епископом в Казани, Иов устал от угодничества Никодима-служки. А сколько наветов написал тогда Никодим на протоиерея Гермогена. Но Никодим так и не заслужил внимания и милости Иова.

Боголюбивый Иов чтил только тех людей, которые служили Богу верой и правдой, и пресекал всякое мшеломство. Он не терпел тех, кто шагал по ступеням Божьего храма, отталкивая со своего пути слабых и беззащитных. И прошли годы. Но Никодим так и не поднялся по службе, всё ходил в подьячих. «И поделом тебе, корыстолюбец», — принимая подмётное письмо от Никодима, подумал Иов.

Он не хотел читать грязного писания на досточтимого митрополита Гермогена и спрятал бумагу в кармане. Но у патриарха появилось острое желание увидеть правдолюбца, и он решил вызвать Гермогена в Москву. Патриарх надеялся, что Гермоген лучше других разберётся в запутанных угличских событиях. Правда, Иов подумал, что Гермоген не успеет приехать в первопрестольную, как случится суд и расправа над преступными угличанами.

* * *

...Князь Шуйский, как только вернулся в Москву и стряхнул дорожную пыль с кутневого кафтана, сразу же отправился к Борису. Но до правителя Шуйский не сумел дойти. Его перехватил окольничий князь Лобанов.

— Иди, Василий, к государю. Борис Фёдорович никого не велел к себе пускать из Углича, — предупредил Лобанов.

— Сие мне непонятно, княже. Да кто вельми заинтересован в угличском деле...

— Не настаивай, князь Василий. Нет дороги к правителю.

Василий смирился, отправился к царю. Во дворце стояла тишина, словно в глубоком подвале. Живые передвигались тенями. О Шуйском царю доложили без спешки, Василий прождал в сенях больше часа. А и ждал напрасно. Впустили Василия в палаты, провели в царскую спальню. Фёдор полулежал на высоких подушках. По углам спальни горели лампады, свечи. Было душно, а слюдяное окно наглухо закрыто. К Василию тотчас подбежала молодая и ещё не обученная строгостям белая борзая. Фёдор позвал её к себе, и она легла у низкого царского ложа, замерла. И тогда царь устало спросил:

— С чем пожаловал, князь?

— Из Углича я, царь-батюшка.

— Недомогаю я ноне, князь Василий. Не тревожь меня угличской сказкой.

— Царь-батюшка, к кому идти твоему рабу грешному? — спросил Шуйский. — Борис Фёдорович и слышать меня не желает.

— Иди к патриарху и святителям церкви. Там и вершите суд, — устало ответил Фёдор и отвернулся.

Борзая, которая смотрела на царя, теперь повернулась к Шуйскому и зарычала.

Низко кланяясь и царю и борзой, Шуйский покинул царёву спальню и дворец.

От царского дворца до патриарших палат — рукой подать. Но Шуйский шёл к ним, казалось, вечность. Зачем его туда послали? Разве Иов не знает, что произошло в Угличе? Он знает больше, чем Шуйский и вся его комиссия. Поразмыслив, хитроумный князь Василий понял, чего ждут от него в Москве. Здесь никому нет дела до князей Нагих, и потому каждое слово в их пользу вызовет возражение, непонимание, породит недоверие к нему. И только теперь Шуйский до конца осмыслил отведённую ему роль и содрогнулся. Он почувствовал, как патриаршие плевицы опутывают его, делают соучастником хитро задуманного деяния в пользу... «Нет, нет, лучше об этом не думать», — решил князь Василий.

Вот и палаты — просторный, недавно возведённый патриарший дворец. Василий поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Иов ждал Василия в гостиной. Он был замкнут и строг. Скуп на слова. Благословив Шуйского, сказал:

— Говори, княже.

Василий тоже не был расположен к разговору, ответил коротко:

— Государь отправил меня к тебе и твоим святителям, чтобы Углич судили. — В руках Василий держал свиток, и было похоже, что он жжёт ему руки. — Оставлю тебе сию грамоту. Воля твоя, как с ней быть. — И Шуйский положил на стол свиток, в котором, Иов это знал, всё было написано в пользу государства Российского.

— Да воздаст тебе по заслугам Всевышний за сей тяжкий труд на благо отечества. — Иов осенил Шуйского крестом.

— Благодарствую, святейший владыко. — И, поклонившись патриарху, Василий добавил: — Да простишь меня, ежели я удалюсь. Вельми устал с дороги.

— Иди с Богом, сын мой, — ответил Иов.

Шуйский ушёл. Иов смотрел ему вслед, пока он не скрылся за дверью. И снова окунулся в мысли об Угличе. Иов отдавал себе отчёт, что там, на берегу Волги, содеялось то зло, которое на долгие годы лишит Россию милости Всевышнего и что громом прокатится по сопредельным державам. Но теперь, когда отрока-царевича нет в живых, ему, патриарху, надобно позаботиться о том, чтобы со всех амвонов соборов и церквей прозвучала правда о содеянном в Угличе, чтобы не взяла верх сочинённая угличская сказка. Ещё нужно было подумать о том, чтобы сохранить в державе спокойствие и не породить смуту. Но что сие удастся, он не мог заверить никого. Да и никому это не подвластно, считал Иов.

Он взял бумаги Шуйского и стал усердно читать всё изложенное в них. Описание следствия начиналось с опроса разных свидетелей. Побывали перед Шуйским городские чиновники и торговые люди, жильцы царицы, дети боярские и боярыня Волохова, кормилица Дмитрия Ирина, постельница Марии Нагой, слуги князей Нагих, Михайлы, Григория и Андрея, и сами они, царицыны ключники и стряпчие. Допрашивались духовные особы, а дольше всех архимандрит Феодорит.

Записано же по следствию было вот что: «Димитрий, в Среду, Мая 12, занемог падучею болезнию; в Пятницу ему стало лучше: он ходил с Царицею к Обедне и гулял на дворе; в Субботу, также после Обедни, вышел гулять на двор с мамкою, кормилицею, постельницею и с молодыми Жильцами; начал играть с ними ножом в тычку и в новом припадке чёрного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался, — читал патриарх. На глазах у него навернулись слёзы, но Иов их не замечал, читал дальше: — Имея сию болезнь и прежде, Димитрий однажды уязвил свою мать, а в другой раз объел руку дочери Андрея Нагого. Узнав о несчастии сына, Царица прибежала и начала бить мамку,