Я увидел, как он еще раз бегло глянул по сторонам, потом обнял девчонку за талию и притянул к себе. Или нет, не за талию, ниже, как раз над резинкой трусиков. Еще через секунду его пальцы нырнули под резинку. Я смотрел на его руку. На запястье. Полная диспропорция. Запястье Ралфа казалось шире талии девчонки. Я видел, как его толстые пальцы втиснулись между ее ягодиц, и подумал о других частях тела. Пропорции и там будут отнюдь не гармоничны. Но развивать эти фантазии не было времени. Девчонка попыталась оттолкнуть Ралфа, но не полушутя, как ее подруга только что отталкивала Стэнли, нет, на полном серьезе. Ралф не видел ее лица. А я видел. Губы у нее скривились, словно в рот попало что-то мерзкое или ей вдруг стало больно. Ралф же, не видя этого, еще настойчивее тянул ее к себе и одновременно норовил прижаться губами к ее шее.

Раздался крик, по всей вероятности проклятие или брань. Бранное слово по-норвежски, что-то вроде свинья. Потом она сказала кое-что еще, по-английски, с сильным акцентом:

— Fok of![27]— и одновременно с силой двинула Ралфа коленом в пах.

У Ралфа отвисла челюсть. Он хватал ртом воздух, рука (та самая, которая секундой раньше была под резинкой бикини) схватилась за причинное место.

— Ч-черт! — едва выдавил он.

А девчонка выплеснула ему в лицо остатки «маргариты» со льдом. Не вполне понятно, то ли она действительно так задумала, то ли просто слишком много выпила и потому держалась не очень steady[28], но так или иначе край бокала задел Ралфа по верхней губе. По зубам. Послышался хруст, будто что-то обломилось. Кусочек зуба или кусочек стекла, сразу не разберешь. Ралф поднес руку ко рту. Провел языком по верхним зубам, потом посмотрел на окровавленные пальцы.

— Черт, ах ты, шлюшка паршивая! — взревел он.

Мы со Стэнли не успели его остановить, он взмахнул кулаком, намереваясь врезать девчонке по лицу. Но, получив коленкой в пах, на ногах держался пока нетвердо — и промазал.

— Ралф! — крикнул Стэнли. — Опомнись!

— Грязные шлюхи! — орал Ралф. — Сперва заводят, а потом вдруг корчат из себя святую мать Терезу! Да плевать я хотел на таких, как вы!

Он цапнул девчонку за запястье. И резко дернул ее руку вниз, отчего она потеряла равновесие и упала на песок. Вскрикнула. Я увидел, как Ралф поднял ногу и отвел ее назад. Словно для замаха. И тут до меня дошло, что он собирается пнуть девчонку в живот.

— Ралф! — гаркнул я и плечом пихнул его в плечо, а одновременно дал пинка под колено. Со всей силы. Он был в неудачной позиции. Стоял на одной ноге. Если б он стоял на обеих ногах, я бы нипочем не выбил его из равновесия, теперь же он на секунду замер, чуть покачиваясь, а потом медленно рухнул наземь, как подорванное снизу здание. Затылком он крепко ударился о стойку бара. Я услыхал хруст, но точно не знал, что именно хрустнуло — его череп или стойка.

Между тем со всех сторон сбегался народ. Главным образом мужчины. Кричащие. Схватившие меня и Стэнли. Жалеющие уже привставшую норвежскую девчонку.

— Спокойно! Спокойно! — кричал Стэнли, но я уже не видел его, он уже не стоял на том месте у бара, где был только что.

— Стэнли! — крикнул я.

Двое мужчин успели повалить меня на песок и оттащить назад. Третий сидел у меня на груди. Всем весом налегая мне на ребра. Я чувствовал, как из легких выдавливается воздух.

— Спокойно! — в свою очередь просипел я. — Спокойно, пожалуйста… — Я задыхался и не мог кричать в полный голос.

Краем глаза я видел норвежку. Она сидела верхом на Ралфе. И кулаком лупила его по лицу, пока двое здоровенных мужиков ее не оттащили.

Я стоял в туалете того самого ресторана, где мы ужинали в первый вечер, и смотрел в зеркало над умывальником. Пытался держать левый глаз открытым и разглядеть, что там такое. И, едва глянув, все понял: больше трети глаза налилось кровью. Кровоизлияние. Что-то — песчинка, осколочек ракушки, крохотный камешек — попало в глаз. На роговицу. Или, как знать, думал я, чувствуя, как дыхание участилось, а сердце забилось медленнее и глуше, как знать, вдруг песчинка или камешек пробуравили роговицу и застряли глубже, в стекловидном теле.

Странная штука с моими глазами. Я могу смотреть на что угодно — на открытые раны и переломы, на циркульную пилу, которой пилят изношенное бедро, на кровь, обрызгавшую потолок операционной, на четырехугольную дырку в черепе и открытый мозг, на сердце, пульсирующее в серебристой кювете, на окровавленные марлевые тампоны в разрезанной от горла до пупка грудной клетке, — только не на вещи, имеющие касательство к глазам. Прежде всего такие, каким в глазах не место: осколки стекла, песок, пыль, контактные линзы, оказавшиеся наполовину за глазным яблоком… Памятуя о врачебной клятве, я иной раз отсылаю пациентов к специалистам, однако пациенты, моргающие глазами в ожидании приема, даже в кабинет ко мне не попадают. Человек с окровавленной салфеткой у глаза? — говорю я помощнице. Позаботься, чтобы он ушел. Сейчас же. Отправь в травмопункт. Или выпиши направление к окулисту. Я еще не завтракал, и мне только этого недоставало.

Не знаю, в чем тут дело, вероятно, все связано с какими-то очень давними событиями. Вытесненными событиями. Большинство фобий коренятся в первых четырех годах жизни: боязнь пауков, воды, женщин, мужчин, открытого пространства или хоть высоких, закрывающих обзор горных кряжей, жаб и кузнечиков, рыбьих голов на тарелке, еще с глазами, водных горок, мебельных магазинов, пешеходных туннелей — в прошлом всегда что-нибудь да найдется. Травмирующее переживание, говорят люди и записываются на первую предварительную беседу к психоаналитику. После многолетних копаний наконец что-то обнаруживается: потерянная в супермаркете мама, капающая свеча, слизняк в теннисной туфле, «веселый» дядя, пускавший колечки дыма из свернутой в трубочку газеты, а вечером желавший поиграть с твоей «штучкой», тетя с бородавками и колючими усами, целовавшая тебя на сон грядущий, учитель под душем в летнем лагере, у него нет заметного перехода от поясницы к ягодицам, за копчиком кожа исчезает в темной складке, он стоит и розовой банной рукавицей моет свой тонкий, бледный член — после летнего лагеря тебе приходится держать мысли в узде, когда он чертит на доске равносторонний треугольник.

Широко открытый слезящийся глаз наводит меня на мысль о яичнице. О еще неготовой яичнице, желток и белок пока жидкие и дрожат на сковородке, как медуза на берегу.

В дверь туалета постучали.

— Иди отсюда, — сказал я по-нидерландски. — Видишь ведь, занято.

Поврежденный глаз открывался лишь на доли секунды. И не только потому, что зрелище было отвратительное, но и из-за резкой боли. Глаз (сиречь яичницу, невольно подумал я) будто прижигали горящей сигаретой.

Снова стук в дверь. И не просто стук, кто-то трижды бухнул по двери кулаком. Послышался голос. Мужской голос, буркнувший что-то на непонятном языке.