штакетникового забора, за которым стоял обычный российский деревенский дом: шиферная крыша, три окна с раскрытыми ставнями, на ставнях белые ромбы, сбоку маленькая застекленная веранда, через которую вход в дом. Галатин все это видел в свете фонаря на недалеком столбе.

Дверь открыла какая-то женщина, Галатин не успел разглядеть ее, потому что Виталий сразу же шагнул внутрь, втесняя туда собой и женщину. Галатин увидел лишь, как белая рука женщины, словно отдельная, оказалась на шее Виталия, а голова Виталия резко опустилась вниз, и дверь тут же захлопнулась.

Галатин снял ботинки, куртку, залез на спальное место, подложил под голову и спину подушку и ватное одеяло, пахнущие бензином и человеческим потом, достал из кофра гитару и начал перебирать струны.

Что бы такое себе сыграть? А что лучше для русской зимней дороги, чем «Ой, мороз, мороз»?

И Галатин сыграл себе «Ой, мороз, мороз» с усложняющими простую мелодию вариациями.

Нет, слишком грустновато. Надо повеселее что-то. Из Моцарта нам что-нибудь. «Турецкий марш», например.

И Галатин сыграл себе «Турецкий марш».

Нет, не то. Странно в стоящей машине играть такую бодрую, движущуюся музыку.

Тут пальцы сами заиграли, без предварительных размышлений Галатина. Заиграли «Let it be». Любимая песня его и Жени. Помнится, он играл ее на даче друзей, вечером, на чердаке, который важно назывался мансардой, сидя на матрасе, постеленном прямо на полу, а Женя сидела напротив, у окошка, сквозь ветки светила луна, ветки плавно гнулись и качались от ветра, они словно то соглашались с ветром, то противились ему, и тени скользили по лицу Жени, лицо казалось постоянно меняющимся, хотя было неподвижным, глаза блестели, и она вдруг задала вопрос, чуднее которого Галатин ничего не слышал ни раньше, ни потом:

«А ты меня тоже любишь?»

И Галатин ответил не словами, он, продолжая играть, кивнул и почему-то заплакал. И Женя заплакала. Он отложил гитару, они смотрели друг на друга, плакали и смеялись, это ведь было и вправду смешно, но и страшно грустно — может, потому, что оба понимали, что счастливее момента в их жизни никогда не будет.

Галатин играл, вспоминал. И, как тогда, плакал.

Никогда и никого он не будет любить так, как любил Женю. Только Алису. Но по-другому.

Он взял телефон, написал Алисе:

«Что поделываешь?»

Алиса ответила:

«жду папу»

«Он приедет?»

«хороший вопрос ясно что да»

«А мама дома?»

«нет»

Галатин тут же перезвонил сыну. Тот отозвался скороговоркой:

— Привет, не могу говорить, в дороге. Что-то срочное?

— Я тоже в дороге.

— Все-таки едешь?

— Еду. Алиска сказала, что ты домой направляешься. Вы помирились с Настей или как?

— Никак.

— Ты забрать Алиску хочешь? — догадался Галатин.

— Хочу, — признался Антон.

— Как бы хуже не вышло.

— Посмотрим.

— Но она-то согласна?

— Пап, приедешь, все сам увидишь.

— Надеюсь.

21

Антон смотрел на красные линии навигатора. Все забито, нигде не объехать.

Вечер, окраинные и подмосковные жители возвращаются домой.

Зато можно обдумать, что он скажет Алисе.

Представлялось: войдет, дочь встретит радостно, но, как всегда, сдержанно. Была маленькая — подлетала, обнимала за ноги, смеялась, он подхватывал ее, легонькую, подбрасывал, она счастливо кричала: «Не надо, боюсь!» Подросла, стала подходить спокойнее, но все же прижималась лицом к животу и стояла так некоторое время, а потом говорила: «Ладно, раздевайся давай». А лет с восьми уже не обнимает, не прижимается, иногда даже не выходит из своей комнаты.

Алиса будет ждать, что он скажет. Понятно же, что если папы столько не было, а теперь приехал, то приехал не просто так. И что сказать?

«Собирайся, будешь жить у меня?»

Напугается еще. Ответит, что надо подождать маму.

«Поедем прокатимся?»

Нет, это увоз обманом. И нельзя ее брать без вещей. Мало ли что нужно девочке.

Кстати, а что нужно девочке? Антон следил только за тем, как Алиса собирала ранец перед школой, а одеваться помогала или мама или, если мама уезжала на работу очень рано, пришедшая тетя Люда. Какая одежда понадобится Алисе, какие носки, колготки, трусишки, маечки все эти? Непонятно. Попросить помочь тетю Люду? А не позвонит ли тетя Люда Насте? Если позвонит, все может сорваться.

Ничего, он сам сообразит. И еды какой-то надо взять, у него на квартире пусто, только кофе, чай, пара бутылок пива и пельмени в морозилке. Придется заехать и что-то купить.

Но что сказать, что сказать?

Например:

«Не хочешь съездить ко мне в гости? Посмотришь, как живу?»

Алиска спросит:

«На сколько?»

Он ответит:

«До завтра».

И соврет, потому что завтра не собирается ее возвращать.

Он не хочет ее возвращать никогда.

Но завтра примчится Настя. Возможно, с Согдеевым. Не исключено, что и полицию натравят. И примчатся не завтра, а сегодня по горячим следам. Ночью.

Антон воображением увидел и услышал: в дверь грохочут кулаками и ногами, орут: «Открывайте, полиция!» Настя истерично завопит: «Алисочка, с тобой все в порядке? Ответь, девочка моя!» Придется открыть дверь. И что бы ни сделал Антон, все будет без толку. Самое глупое — закричать, что нельзя врываться в личное пространство, в квартиру. Настя тут же сообщит, что квартира съемная, причем снята на ее имя. Вот почему она так сделала, как же он сразу не догадался, лох наивный!

И как быть в таком случае?

Нет, правда, как?

Увезти ее куда-нибудь? В Саратов, к отцу и деду? Но отец сам едет в Москву. И наверняка погоню устроят. Операцию «перехват» и прочее, Согдееву это по плечу, по связям, по карману. И не скроешься, современные средства позволяют найти человека по телефону, даже выключенному, по машине, везде камеры наблюдения, видеорегистраторы, чего только нет.

А если и в самом деле взять Алису пока только до завтра? Позвонить Насте, честно сказать: хочу побыть с дочерью, имею право. Что она ответит? Скорее всего: если хочешь побыть, побудь дома, дождись, пока заснет, и возвращайся к себе. Да, это и скажет.

Попутная тема: отчитался ли Согдеев о разговоре? Наверняка уже позвонил Насте. Смеялся, ехидничал. Но сказал ли, чем и как грозил? Вряд ли. Что ж, Антон сам скажет. В конце концов, он защищает не себя, а свои отношения с дочерью, свое право на общение с ней, и если этот престарелый обмылок девяностых начал откровенно гнуть пальцы, то и Антон может кое-что загнуть. То есть загнуть он ничего такого не может, зато может открыть Насте глаза. Для начала спросит:

«Он сказал тебе, что обещал меня засадить в тюрьму и вообще убить?»

«Нет, —