Переводчица разговаривает обо мне с другой сотрудницей НКВД, которая вошла в комнату. Очевидно, они находят мою писанину довольно необычной.

Сегодня переводчица выглядит гораздо моложе. Когда накануне она мне сказала: «Вам не стоит бояться!» — мне показалось, что она уже довольно старая. Но сегодня я бы не смог с уверенностью утверждать, сколько ей лет — тридцать или пятьдесят.

Потом переводчица замечает по поводу моей биографии:

— Вы должны сами понимать, что пишете. Но если вы, например, вступили в ряды гитлерюгенда по принуждению, то вам следует обязательно подчеркнуть это.

— По принуждению? — удивленно говорю я, растягивая слова. Оказывается, с честностью можно и переборщить.

— Конечно, вам лучше знать. Но только если вы вступили в гитлерюгенд по принуждению, вы можете это записать, точнее говоря, вы обязаны это написать. Это очень важно.

С серьезным видом я записываю сверху: «По принуждению». Или переводчица хочет одурачить меня, прикидываясь готовой помочь и пытаясь вызвать к себе доверие, или эта сотрудница НКВД между делом саботирует работу второго отдела.

В ходе последующего разговора я веду себя очень сдержанно. Но тем не менее я не могу удержаться, чтобы не сказать:

— У вас здесь действительно сложилось искаженное представление о Германии в период после 1933 года. Для вас все это только фашизм, ужас и варварство. Но я уверяю вас, что и в этой фашистской Германии встречаются приличные, отзывчивые люди. Или вы не верите в то, что я честно изложил свои взгляды на события в Германии?

— Напротив, я верю вам, — возражает переводчица. — Существует много удивительного между небом и землей. Я это знаю.

Когда я, слегка поклонившись, прощаюсь, мне разрешают в одиночку пройти пятьдесят метров за пределами зоны до комендатуры. Вполне возможно, что переводчица наблюдает за мной из окна, иду ли я на самом деле в комендатуру. Но тем не менее разрешение идти одному без сопровождающего, очевидно, является несомненным знаком проявленного ко мне доверия.

После того как я в течение целого часа, лежа на нарах, размышляю о Борисове, о допросах и о такой странной, двойственно настроенной переводчице, мое настроение значительно улучшается.

Уже поздний вечер, когда я как бы случайно захожу в комнату к Йодеке.

— Я только хотел вернуть тебе книгу, — приветствую его я.

Йодеке один в комнате. Несмотря на портрет Сталина, здесь в его комнате чувствуется какое-то предпраздничное настроение. Он бросает в печь еще один брикет торфа. Йодеке занят тем, что срисовывает с почтовой открытки пейзаж с маленькой деревенской церквушкой на заднем плане.

— Я тебе не мешаю? — интересуюсь я.

— Совсем нет, присаживайся.

— У тебя хорошо получается, — хвалю его я. — Ты занимался живописью профессионально?

— Немного, — отвечает он. — Я работал художником-графиком на крупном предприятии.

Точно так же, как Йодеке перерисовывает почтовую открытку, он занимается и политикой. Очень прилежно. Шаг за шагом. Честно. Но для нашего времени это слишком пресно. Без теней. Без обозначения высоты солнца.

— У тебя здесь очень уютно, — говорю я. — Кстати, я был на допросе у Борисова. Хотя я не должен никому говорить об этом, но по отношению к тебе, старосте актива, это обязательство, видимо, не имеет силы. Или это не так?

— А кто переводил? — интересуется Йодеке, продолжая раскрашивать рождественский шест.

— Женщина. Я хотел бы расспросить тебя о ней. Она говорила по-немецки очень хорошо. Она на самом деле немка?

— Ах, теперь я понял, о ком идет речь, — говорит Йодеке, не поднимая глаз. — Это была жена Ларсена.

Через несколько дней Шауте спрашивает меня, был ли я у Борисова.

— Теперь наверняка можно будет что-нибудь сделать для тебя! — считает он.

Однако последующие дни проходят для меня без всякой пользы. Но я не печалюсь по этому поводу. Я раздумываю о том, как велик этот мир и сколько еще вещей имеется между небом и землей, о которых мы не имеем ни малейшего представления.

Я не отрицаю и свою вину: перед этой войной я использовал далеко не всякую возможность, чтобы поговорить с такими людьми, у которых было мнение, отличное от моего. И вот сейчас, в плену, я судорожно ищу инакомыслящих. Но никого не нахожу. И если такие все же появляются, то они тотчас раздражаются, когда я хочу вступить с ними в дискуссию. Я ищу такого инакомыслящего, который был бы настолько уверен в своей правоте, что смог бы спокойно объяснить мне, чего же он хочет и что же нужно изменить в этом мире, чтобы он наконец-то стал лучше.

Только я снова успел по-домашнему устроиться на новых нарах, как неожиданно пришло известие о переезде в новый лагерь. Точнее говоря, руководство лагеря остается тем же самым.

Но здесь, в нашем старом лагере, с ноября будут влачить жалкое существование поляки, мужчины и женщины с детьми. Нас же, пленных немцев, переводят в другой лагерь, расположенный в лесу в четырех километрах отсюда.

Мы приходим туда уже в полной темноте. В третьем бараке, где размещают нас, дистрофиков, царит холод, как в погребе-леднике. Кое-где на нарах лежит даже снег. Но когда мы плотно набиваемся в барак, здесь становится тепло, как в пекарне. Мы снова укладываемся на нары плотно, как селедки в бочке.

— Скоро такая жизнь закончится. Послезавтра день вылета! — говорит староста барака.

Нам предстоит снова предстать перед медицинской комиссией.

Тем не менее над своими нарами я вбиваю гвоздь в деревянную стену, из пазов которой выглядывает сухой мох, используемый для утепления бревенчатых построек. Я вбиваю гвоздь, на который могу повесить свою куртку. Вот теперь я снова дома.

— Здесь тоже есть горбушка хлеба, — утешаем мы друг друга. А с переменой места, которая в первый момент кажется катастрофой, уже покончено.

Здесь нет большой разницы: прикажут тебя расстрелять или предоставят другое спальное место для ночлега.

Это как на весах, в которых сломалась пружина. Безразлично, что бросают на чашу весов. Стрелка постоянно показывает максимальный вес.

Это уже не жизнь, когда все так невыносимо тяжело. На этот раз переосвидетельствование будет проводить не морфинист, знакомый нам капитан медицинской службы, а совершенно посторонняя женщина-врач. Она приехала сюда в сопровождении целой свиты начальников и руководящих работников стекольного завода. На этом стекольном заводе были недовольны последней партией пленных, которую предоставил в их распоряжение главный лагерь.

— Пожалуйста! — заявляет подполковник, начальник трудового лагеря. — Тогда отбирайте необходимый вам рабочий скот сами!

Я никуда не спешу, когда снова одеваюсь в толпе обнаженных мужчин.