– Скучно? – переспросила Ольга. – И что, тебе скучно?

– Мне – нет, но это потому, что ты рассказываешь… Я вообще говорил о пьесе. Если попробовать сделать из Марусиной жизни пьесу…

Ольга выдернула у него свою руку. Алеша испугался возможной ссоры, но Ольга сделала это лишь для того, чтобы протанцевать перед ним по улице и потом, весело дыша полной грудью, опять просунуть ладошку под его локоть.

– Думаешь, Бореев и вправду выгонит нас из студии, если узнает про танцы?

Алеша ласково вздохнул.

– Нет, Оля, я уверен, что Бореев знает.

– Откуда? – Она удивилась. – Разве проболтался кто?

– Он все знает, что происходит в его студии. Он это может чувствовать.

– Как это? – не поняла Ольга.

– Слыхала, что птица не вернется в гнездо, если яйца потрогал человек? Она чувствует, и все. И Бореев такой же. Как птица. Я все думаю, Оля, – продолжал он медленно, – как же мне повезло! Сколько всего передо мной открылось.

– А я? – спросила Ольга ревниво.

– И ты… И для тебя все открылось…

Он даже не обратил внимания на ее ревность, и она вдруг догадалась: говоря «я», он на самом деле имел в виду «мы», и это «мы» включало в себя не только Алешу и Ольгу, но и Настю, и тысячи других молодых людей, которым внезапно предоставилась неповторимая возможность уйти из колеи, натоптанной мозолистыми пятками их родителей…

– Представь себе, Оля, – задумчиво говорил Алеша, – какая это огромная жизнь, сколько в ней воздуху и простора! И эту жизнь необходимо украшать – вот для чего нужны и музыка, и театр, и кино, и даже цирк… Не старый буржуазный цирк, когда все смеются над уродами, а настоящее свободное искусство свободных людей!.. Людям необходима красота. Иногда даже больше хлеба необходима. Ты знаешь, Ольга, ведь многие так считают, будто вся красота только в том и заключается, чтобы одеться покрасивее, во что-нибудь модное, и пойти в ресторан, где еда на хрустальных тарелках. Но ведь это не истинная красота. Так, нэпмановский угар, одна только мишура. Нет, если украшать жизнь – то по-настоящему…

– Как это – по-настоящему? – тихо спросила Ольга, смутно благодарная Алеше за то, что он высказался о фальшивой красоте вещей материального мира раньше, чем Ольга успела ляпнуть что-нибудь невпопад, и как раз о хрустальных тарелках и модной одежде.

– Как, Оля? – Алеша мечтательно смотрел на фонарь и выше фонаря, на луну, куда более тусклую, чем фонарь, и вместе с тем полную подлинного, неугасимого света. – Да вот так – когда мир, как говорит Бореев, весь пропитан искусством…

Переполненный чувством, Алеша привлек Ольгу к себе и погладил ее по щеке.

В Алеше, несмотря на его сомнения – продолжать ли военную службу, – Ольга постоянно ощущала армейскую выучку, и это, безусловно, привлекало ее. Алексей любил во всем ясность. Чтобы у каждого предмета имелось собственное, определенное место. У каждой мысли, у каждого поступка. Размытость нравственных правил, характерная для революционных времен, почти не смутила его; он всегда четко знал, где правда, а где ложь.

Это было так же, как в тех книгах, которые нравились Ольге. Сочинители таких книг тоже без колебаний определяли, кто прав, а кто виноват.

– А танцы, по-твоему, как – тоже искусство? – спросила Ольга.

Это был хороший вопрос: и об искусстве, и о том, что интересовало саму Ольгу.

– Как посмотреть…

Ольга разволновалась. Ей вдруг почудилось, что от решения Алеши многое зависит. Вот сейчас скажет Алеша, что Бореев прав и что танцы – ханжеский буржуазный пережиток, а на деле ничем не отличается от пляски индюшкиного самца – «голдер-голдер-голдер», – которая одно только и означает: пришла пора потоптать самочку. И все, как только Алеша отменит танцы, не станет танцев совсем…

Но Алеша сказал:

– Товарищ Бореев сильно перегибает палку. Я думаю, танцы – это искусство. Ну и что с того, что в них есть подоплека влечения и пола? Эта подоплека, если подумать, везде найдется, даже когда просто хорошо работаешь у себя на заводе. Потому что если ты чего-то стоишь, то и девушки на тебя будут смотреть.

– И на тебя смотрят? – спросила Ольга нехорошим тоном.

Алеша засмеялся:

– Еще как смотрят!

– Дразнишься, – надула губы Ольга.

Он продолжал смеяться:

– Да нет же, я серьезно говорю. Отбою нет. Так и вешаются мне на шею. И все хорошие такие девчонки, ты бы видела!..

– Пусти.

Ольга вырвала руку, на этот раз не шутя.

Алексей озадаченно смотрел, как она быстро, стуча каблуками, уходит по темной улице. Ну ничего себе характер. Он пошел за ней – просто чтобы удостовериться, что с Ольгой ничего по дороге не случится. Она ни разу не обернулась, хотя, он мог бы поклясться, по одной только ее походке видно было: она знает, что он за ней идет.

* * *

Ольга вошла в комнату с новостями про студию, танцы и Алешу, готовая выпалить все с ходу, – но так и застыла на пороге.

Маруся Гринберг горько, безутешно плакала, сидя на кровати.

Рядом толпились соседки по общежитию. Суровая комсомолка Настя Панченко говорила:

– Так невозможно дальше продолжать, Маруся. Ты и сама это еще заранее понимала. Нужно иметь мужество принимать последствия.

Маруся же просто заливалась слезами. Ничего она сейчас не понимала и никакого мужества не имела. Пришла толстая комендантша Агафья Лукинична, принесла чай.

Настя взяла чашку, самолично подала Марусе:

– Выпей горячего. Тебе будет легче.

– А что случилось? – спросила Ольга от порога.

Все разом замолчали и повернулись в ее сторону. Настя поджала губы, как будто Ольга сказала что-то не вполне уместное. Коменданшта тяжело вздохнула и пошла к выходу. Отстранив возле двери Ольгу, она сказала:

– Вот что бывает, когда на чужой кусок разеваешь роток. Толку-то от такого не было и не будет, что при царе, что при Революции вашей. Люди-то не меняются. Как был мужеской пол злодейский, такой и остался. Поморочит голову нашей сестре да забросит, а куда она теперь пойдет, порченая-то? Никакого ей выходу. Хорошо хоть при Революции за такие дела больше не карают…

И комендантша уплыла, ворча, по коридору.

Ольга вошла наконец в комнату.

Настя сказала:

– Оля, сделай мокрое полотенце. Надо ей лоб остудить, а то жар начинается. А ты, Маруся, ложись. Мы за тобой будем ухаживать. Только недолго, потому что завтра в первую смену вставать.

Маруся улеглась, не сняв туфли.

Ольга намочила полотенце и подала Насте. Настя помахала полотенцем, чтобы еще больше охладить, и положила Марусе на лицо. Маруся вытянула руки вдоль тела и замерла.