хорошо оструганные и уже до лоска вытертые овечьими боками и спинами. Над столами — электроагрегат с двенадцатью шнурами, один от другого на расстоянии трех метров, на концах этих шнуров — стригальные машинки, такие же, как и те, которыми пользуются парикмахеры, только ручки у них потолще, поухватистее, а ладошки-ножи пошире.

Стригали и стригальщицы — это, говоря без преувеличения, виртуозы своего дела, они — в этом мне довелось убедиться воочию — в чем-то намного превосходят своих старших коллег — парикмахеров. Да и работенка у них была потруднее и посложнее. Мастера овечьей стрижки стояли в ряд, перед ними — двери входные, а за спинами — двери выходные. За той дверью, которая была перед глазами, толпилась порядочная очередь «клиентов». Со вчерашнего дня, готовя к стрижке, овец не кормили и не поили, потому что когда они накормлены и напоены, то кожа их выделяет большое количество жиропота, и тогда шерсть у них становится влажной, такую трудно срезать.

Впускали «клиентов» по одному. Молодые овцы, те, какие появлялись здесь впервые, входили нехотя, упирались передними и задними ногами, дрожали, боялись и непривычного для них треска моторчика, и шума голосов, и жужжания машинок, и необычной обстановки. Самых трусливых приходилось подталкивать и силой укладывать на нары. Старшие, для кого такого рода процедура была не в новинку, шли смело и, как бы желая поскорее избавиться от тяжелой шубы, сами прыгали на нары и ложились. Остриженные, до удивления беленькие, ставшие намного меньше и намного легче, смешные оттого, что казались словно бы раздетыми догола, теперь уже выбегали в общий баз, непривычно чувствуя на голой спине и теплоту солнца и свежесть ветерка. Особенно спокойно, с видимым достоинством вели себя старые, матерые бараны, медлительные и в движениях, с закрученными вокруг ушей рогами. Были они рослые, крупные, мясистые, носили на себе десятка полтора килограммов отличной шерсти. Входил такой молодец, спокойно поглядывая то на стригаля, то на знакомые ему невысокие нары с нависшими над ними шнурами. Ему чуть-чуть помогали, подталкивая сзади и приподнимая увесистый курдюк, и баран сам живо взбирался на настил и, перед тем как лечь, всякий раз дробно постукивал о доски желтоватыми копытцами, словно бы собираясь с радости приударить гопака.

Как только баран ложился, тяжело вздохнув, сразу же в свои права вступала машинка. Похожая на слегка выгнутую железную лопаточку, в руках стригаля она превращалась в живой механизм, казалось, не стригла, а прилипала к барану, как к магниту, шла по самой его коже так плавно и так легко, что от нее, как от плуга, отваливался пласт целины, отваливалось свежее руно, сверху грязное, темно-серое, а снизу чистое, белое до желтизны, и ложилось тут же, рядом. Машинка старательно, без устали поднимала и поднимала шерсть от головы до хвоста, барана уже переворачивали на другой бок, и он, издавая слабый стон и часто дыша, закрывал и открывал маленькие, заросшие шерстью глазки. Остриженный, он вскакивал, снова стучал о доски копытцами и, все же не решившись приударить гопака, живо спрыгивал со стола, а на его месте оставалась гора шерсти. И по тому, как баран смотрел на стригаля своими спокойными глазками и не спешил уходить в базок, как удивленно косился на то, что теперь вместо него лежало на нарах, нетрудно было понять его радость: наконец-то добрые люди избавили его от тяжелой и необыкновенно теплой ноши. Со столов шерсть попадала в руки сортировщиков, там определяли ее качество, прессовали в квадратные тюки, взвешивали и высокими курганами складывали на грузовики.

Мне было интересно смотреть на эту кропотливую работу, слышать хором гудящие машинки, ощущать непривычные овечьи запахи и видеть, как росли и росли тюки шерсти и как в общем базу все больше и больше становилось овец, чистеньких, беленьких. В этой необычной парикмахерской работало десять женщин и только двое мужчин. Оба коренастые силачи, в комбинезонах, дерматиновые фартуки от груди до колен, головы, как у палестинцев, повязаны платками. Один из них, занимаясь стрижкой, то и дело поглядывал на женщин, что-то подсказывал им, поторапливал — без сомнения, это был бригадир. Тут я невольно вспомнил слова моего дяди Анисима Ивановича: «А какие у меня стригальщицы! В работе — огонь, и в невесты годятся. Красавицы девчата!» И в самом деле, стригальщицы были как на подбор — и красавицы, и в работе проворные, и похожие одна на другую, может быть, потому, что одеты были в одинаковые темно-синие комбинезоны с черными, до колен, фартуками, и головы у них повязаны одинаковыми серенькими платочками, затянутыми на шее и на лбу, чтобы пыль не набивалась в волосы. Нетрудно было заметить: в руках у женщин машинки работали как-то проворнее, шерсть снимали они как-то мягче, нежели мужчины.

Мое внимание привлекла совсем молоденькая мастерица. Она была так тонка и так стройна, что если бы не ее ячменного цвета завитки, кокетливо торчавшие из-под платка, и не тонкие девичьи брови, то ее смело можно было бы принять за паренька. Я стоял возле нее и любовался движениями ее рук, тем, как она наклонялась над овцой и как уверенно и смело вела машинку, как решительно отваливала тяжелый клок руна, и мне почему-то казалось, что только эта девушка умела в совершенстве владеть искусством стригальщицы. Ее правая рука так точно и так уверенно направляла острие машинки, так умело и так легко отворачивала срезанную, промасленную снизу желтым жирком шерсть, что эта работа, казалось, выполнялась автоматически и без всяких усилий. Я нарочно, стараясь, чтобы девушка не заметила, засекал время, и если, к примеру, одновременно у нее и у ее соседки на помост ложились овцы, то девушка с соломенными завиточками на висках заканчивала стрижку на две-три минуты раньше. Даже грубую шерсть, росшую у овцы на ногах, на хвосте, между рогами, так называемую оборную, которая шла, как правило, последним сортом, девушка остригала быстро и чисто, и я, видя это, не мог понять, где и когда в свои годы она успела этому научиться. Признаться, мне нравилась не только ее работа, а и она сама. В ее лице с разлатыми, как бы чуточку удивленными бровями, с завитками цвета ячменной соломы, в ее голубых внимательных глазах угадывалось что-то такое необычное, чего у других хуторских девушек не встретишь. Мне захотелось узнать ее имя, и я, выбрав удобный момент, спросил, как ее зовут.

Она посмотрела на меня, только чуть покраснела щеками и сказала: