губах, говоря: «Да я в этом и не сомневался, а спросить все же надо». — Назывались они, кажется, «Сельские этюды». Я не ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь, — ответил я.

— Значит, из Москвы — и прямо в Привольный? — спросил Суходрев. — Ну, как там поживает столица?

— Шумит, как всегда.

— Отчего же сам припожаловал в степную тишь да глушь?

— Захотелось погостить у бабушки, пожить, так сказать, на приволье.

— Ну, чего-чего, а приволья у нас предостаточно, — сказал Суходрев, и в его голосе прозвучала гордая нотка. — Если и есть где приволье, то это у нас.

— Здесь, в Привольном, я вырос, школу кончил. Решил пожить теперь, посмотреть хуторскую жизнь.

— Пожить, посмотреть хуторскую жизнь? — переспросил Суходрев, и на его губах затеплилась хитрая улыбочка, как бы говорившая: «Ну и хитрун, ну и дипломат, да кто же тебе поверит, где отыщется такой дурень?» — Советую присмотреться к своему дядюшке. Может получиться презабавный фельетон об отсталом человеке. — И обратился с той же улыбочкой к Анисиму Ивановичу: — А что, неправда? Твои соседи давно шагнули в комплексы, а ты все держишься за свои дедовские кошары. Не тушуйся, Чазов, не красней, ведь говорю-то правду. Я и так чересчур снисходительно к тебе относился и к твоим кошарам, терпел, ждал, когда ты сам, по своей доброй воле, разрушишь эти скирды соломы. Вижу, терпению моему приходит конец. Придется и в Привольном прибегнуть к тайному голосованию. Пусть сами хуторяне скажут, нужен им такой управляющий или не нужен? Ну, пойдем, Анисим Иванович, посмотрим, какую шерсть дают твои овцы.

Они ушли, мой дядя с понурой головой, к сортировщикам. Я же снова подошел к Акимцевой, стоял поодаль от нее, смотрел на ее ячменные завитки, на ее проворные руки, слышал жужжание машинок, ощущал щекочущий в носу, ни с чем не сравнимый овечий запах, и уходить из лагеря мне не хотелось.

12

Прошло, наверное, месяца два. Над Привольным давно полыхало лето, в степи, куда ни глянь, плыло и плыло, покачиваясь, дымчатое марево. За это время я успел побывать во всех отделениях совхоза, районная газета напечатала два моих очерка. В одном из них — о стригалях — я тепло говорил об Ефимии Акимцевой как о лучшей мастерице этого дела. О нашей же встрече в стригальном лагере я уже не вспоминал. И вот однажды утром мимо окна моей комнаты прошла девушка в цветном платье, и по характерному ее профилю, по приметным, выбившимся из-под косынки ячменным завиткам я без труда узнал в ней мою знакомую стригальщицу. Ее неожиданный приход не столько удивил, сколько обрадовал меня. И так как дверь моей комнаты была слегка приоткрыта, я невольно слышал ее голос, когда она говорила с бабушкой, и узнал, зачем она пришла. Она хотела снять комнату, которая находилась рядом с моей и была свободна. Эту комнату, чтобы не скучать одной в землянке, бабушка сдавала девушкам или одиноким женщинам.

— Прасковья Анисимовна, нельзя ли мне поселиться у вас?

— Шо ж там, у Самсоновых? — спросила бабуся. — Али не пожелала у них жить? Али не поладили? Али еще шо?

— И хотела, и ладили, и люди они хорошие, — отвечала Акимцева. — Но у них сейчас стало тесно. Вы же знаете, дочка Варя вышла замуж, зятя приняли в дом, а недавно родился ребенок, и получилось две семьи. А мне сказали, что у вас есть свободная комната. Так вы сдайте ее мне.

— Она-то, таковская, верно, имеется, — сказала бабуся. — Только рядом, через стенку, проживает мой внук. Он все что-то пишет. Так я подумала: не помешаешь ли?

— Ой, что вы, Прасковья Анисимовна! Зачем же вам этого опасаться? Совсем не надо опасаться. Никому я не помешаю. Вообще я тихая, смирная, с утра до вечера нахожусь в отаре. Дома бываю только ночью. Переночую и утром снова ухожу на весь день.

— Ежели так…

— Так, так, Прасковья Анисимовна, — поспешно ответила Акимцева. — Утром ухожу, вечером прихожу.

— Вот мы зараз спросим. — Бабуся постучала ко мне. — Эй, Мишуха! Выдь-ка на минутку.

Я вышел. По смущенному выражению лица моей знакомой стригальщицы легко можно было понять, что она сделала вид, будто никак не ждала встретить меня здесь, и, удивленно поведя бровями, сказала:

— А! Бородач! Так ты что, тут живешь? Вот не знала.

— И испугалась?

— А я не из пужливых. — Ее глаза игриво заблестели. — Никак не думала встретить. — И, подобрев лицом и ломая узкие брови, с улыбкой добавила: — Теперь я знаю, кто ты. Михаил Чазов, тот, кто писал очерк о стригалях.

— А тебя сегодня не узнать.

— Это потому, что тогда я была в комбинезоне, больше смахивала на парня, — смеясь ответила Акимцева. — А теперь…

Она не досказала, красиво повернулась, словно бы желая показать не свое нарядное платье, расклешенное книзу, а то, как оно на ней сидело, и я заметил: покрытые белым пушком ее щеки, точно так же, как и тогда, на стрижке, пятнил румянец.

— Так вы шо, уже видались? — спросила бабуся.

— Случайно познакомились, — ответила Акимцева. — Еще на стрижке.

— Мишуха, так я хотела спросить, — заговорила бабуся. — Ефимия желает встать ко мне на квартиру. Не помешает новая квартирантка твоей работе?

— Нисколько, — ответил я, не задумавшись, и с радостью посмотрел на Ефимию, как бы желая сказать: «Видишь, какая недогадливая у меня бабуся, разве ты можешь мне мешать, я даже рад, что ты здесь». — Когда я узнал, как тебя зовут, то обрадовался: какое редкое поэтическое имя! Ефимия! Сейчас чаще встретишь всяких Наташ, Людмил, Ларис.

— Зови меня просто, как все зовут, Фимой. — Теперь ее щеки сплошь покрылись румянцем и в голубых глазах засветились искорки. — Нас три