как все вокруг него. А из кирпича, камня, дерева и стекла. Крыша дома была покрыта красной черепицей. Тысячи разноцветных лампочек украшали фасад. Внутри дома мелькали тени. Дом пах… как тридцатипятилетняя модница из провинции, приехавшая теплым весенним днем навестить свою парижскую кузину, ушедшую в отпуск по беременности.

Этот дом явно не старался что-то имитировать, он просто был… и как будто улыбался мне… не скрывая дружеской иронии… и я улыбнулся ему в ответ.

Рано обрадовался, конечно. Дом этот был сыром в мышеловке.

У входа стояли две девицы в черных цилиндрах и черных сетчатых чулках, соединенных резинками с черным же пояском. Больше на девицах ничего не было, если конечно не считать темнофиолетовой помады на губах и такого же цвета лака на ногтях.

Девицы подбежали ко мне, обняли, расцеловали, взяли под руки и втолкнули в дом, затем провели меня по коридору, украшенному великолепной, то и дело оживающей лепниной, и ввели в салон, роскошное помещение без окон… с плюшевыми диванами, на которых вальжно раскинулись полураздетые красотки всех рас и возрастов, с обеденными картинами на стенах и розовым фортепьяно в углу, за которым сидела макака в золотом фраке и вертела в лапах желтые очки. Потолок салона был обтянут посверкивающим голубоватым щелком. Пол – покрыт персидским ковром. Вместо люстры в середине зала висел небольшой мельничный жернов…

Никаких сомнений в предназначении всего этого у меня не возникло. Я попал в бордель! Никогда ничего подобного не видел. А в кино – видел только у Хусарика в его «Синдбаде».

Дамы недвусмысленно вызывающе смотрели на меня и посылали мне воздушные поцелуи… жестами приглашали подойти к ним и раздеться.

Я смутился… поскользнулся и упал прямо у ног хозяйки заведения, сидевшей в кресле эпохи рококо,  – еврейки лет пятидесяти. Нос ее напоминал старинный духовой инструмент, а губы походили на переспелые фиги. Ее ступни смахивали на копытца… Из глаз ее вылетали зеленые искорки… а изо рта, когда она говорила, выпрыгивали маленькие лягушки.

– Вы не ушиблись, дорогой Антон? Вставайте, вставайте скорее! Садитесь рядом со мной, сюда, прошу вас. Выпейте шампанского. Я так давно вас жду! Вы не поверите, несколько столетий. А вы все не появляетесь. В ожидании вас я потеряла все мои зубы.

Еврейка открыла свой большой рот и показала голые алые десны. Потом расхохоталась, вновь открыла рот – все зубы были на месте.

– Шутка, шутка, простите, не могла удержаться. Вы такой неловкий!

– Вы меня смутили…

– Вас? Не преувеличивайте, дорогой. Вы просто себя не знаете. Вас вовсе не так легко смутить… Монсеньор доволен вашей службой.

– Прекрасно. Ну что же, я здесь, можете начинать, любезный маркиз… что у нас в программе на сегодня? Избиение младенцев? Сожжение двадцати тысяч мучеников Никомидийских? Радение хлыстов в ските под Красноярском? Или полет на Брокен?

– А что бы вы предпочли, Гарри?

– Полагаю, это вам и без меня хорошо известно.

Вечер Ли

Мама поучала меня: «Ничего никому не обещай. И вообще, засунь язык в задницу!»

Я всю жизнь нарушал эти мудрые правила. Меня ловили на слове, позорили. Вот и сейчас – черт меня дернул обещать редактору ЛЕ, что напишу про фильм и презентацию книги о Ли на проходящем в Берлине «Международном Литературном Фестивале». И не просил он меня об этом, сам напросился… А теперь, не знаю, что писать, как писать. Книгу я не читал, только авторов видел. Никакой информации, одни эмоции. Распласталась белая страница на мониторе, как простыня. И нет на ней даже пятнышка, зацепочки, чтобы прицепиться и буковками простынку прострочить.

Тишина. Только комп вентиляторами шуршит. Работает. Он работает, вентиляторами шуршит, а я… А мы… Мы живем еще. Дышим. А Ли – мертвый. И По. И Ще. И Ста. И многие, многие другие.

Началось это с подлого убийства отца Александра Меня в сентябре 90-го. Что-то в этом преступлении было особенное. Послышалась в нем загадочная нота нового времени. Фальшивая нота… Даже не нота, а скрип, хруст, стон. Решил тогда – пора, пора сматывать. Не хочу больше вариться в этом бульоне. Не хочу быть палачом, предателем или узником. Стану лучше немцем.

…

Приснился мне в ночь перед фестивальным вечером сон. Будто еду я по аэродрому. По взлетной полосе. Ночью. Полоса во все стороны разбежалась. Может, всю Землю покрыла. Дождь в воздухе висит. Лужи. Еду я или мой задрипанный лирический герой или двойник или хрен-его-знает-кто почему-то в открытом джипе. В американском. Времен войны. В компании каких-то гнусных темных типов. Кто такие? Демоны? Куда едем? Зачем? Спутники мои поют сиплыми голосами – мы едем, едем, едем, в далекие края, хорошие соседи и добрые друзья…

А мой паршивый альтер эго им подпевает.

Шутки в сторону! Я пленник и везут меня к самолету, чтобы с Родины выслать. С какой такой Родины? С той самой. А я хоть и пою, но трясусь как кролик. Неужели посадят в самолет?

Самолетов вокруг – яблоку негде упасть. Все с пропеллерами. Размером самолеты с пятитонку. Не больше. Детские как бы. И сделаны из толстой резины. Колеблются противно так… Дырки в них рваные. Из дырок марсиане смотрят. Светятся в темноте их красные глаза. Приглашают, тихо. Иди к нам! Мы тебе коржик подарим, с тыквой и яблоками, объедение!

Подъезжаем к какому-то самолету. Никак «Геркулес». Только маленький. Тоже из резины. Вылезаем из джипа. Подался я было к самолету. Остановили. Встали вокруг меня кругом. За руки взялись и прыгать начали. Вместе. И запели медленно и тяжко – прыг-скок, прыг-скок, баба села на горох… Попробовал из круга выдраться. Отпихнули грубо. Один просипел мне – прыгай! И я начал с ними прыгать.

Попрыгали, перестали. Всучили мне большой сверток, сели в джип и уехали. А я со свертком в резиновый «Геркулес» полез. Входа не было. Только какой-то лаз в хвосте. Карабкался, карабкался… Сверток впереди себя толкал. Занял место на откидном сиденье, у не застеклённого окна. Сверток на колени положил.

Марсиане дали мне коржик. С тыквой и яблоками. И вот, жую я коржик, вкусно, но тянет меня посмотреть, что там, в свертке. В окошко поглядел – вокруг нас полоса пустая. Только джип стоит невдалеке. Все демоны из него вылезли, курят, посмеиваются и в мою сторону поплевывают. Ждут чего-то. Не удержался, развернул сверток, а там голова Ли. Живая. И говорит мне голова: «Я – бомба, бомба, бросай меня скорее…»

Мне муторно, страшно. Кидаю голову в